И хлопнул в ладоши. И тотчас из-за колонны вытолкнули странное существо.
Странное существо горбилось, и стонало, и в ужасе закрывало ладонями выжженные, обваренные глаза. Кожа на лице была страшно обожжена, язвы покрывали лоб, шею, голую голову.
– Он был на твоем судне, – сказал жрец. – Ты узнаешь его?
– Кто ты? – спросил критянин и заплакал, потому что в нем начинало действовать дерево печали.
– Я Гаспис…
– Ты Гаспис? – Критянин всплеснул руками. – Ты был красивый, как молодой бык!
– Но теперь меня обожгло расплавленной серой. Я упал за борт. Мне выжгло глаза, ты видишь. Я ухватился за пучок дерева и слепой доплыл до берега.
– Но зачем Шамаш помог такому ничтожному?
– А затем что аталам нужен белый порошок еллы, – наставительно ответил жрец, – а твой Гаспис ослеп. Он плыл наугад, и наши хищные рептилии даже не стали его трогать. Так захотел Шамаш. И Гаспис знает, где спрятан белый порошок еллы, критянин.
– Он привязан к мачте на высоте… – произнес Гаспис и упал.
– Не поднимайте его, – сказал жрец. – Этого уже не надо. Шамаш дал ему столько жизни, сколько нам требовалось. – И поднял на собеседников внимательный взгляд: – Ты помнишь, Хипподи? Я обещал тебе двух рабов. Черного и белого. И я выполню свое обещание, если критянин нас обманет. Но если белый порошок еллы передаст мне критянин, ты пойдешь за ним. Любой из вас может стать рабом.
Жрец Таху замолчал.
Земля мелко подрагивала под его ногами.
Как и все, жрец почти привык к подземным толчкам.
Остров давно трясло. Остров постоянно трясло. Третий месяц камни скатывались с черных склонов, давили по пути дома и посевы. Подземный огонь неумолимо рвался из южного кратера, красные отсветы падали на вечереющую воду, выдавливалась из трещин алая расплавленная каменная масса, озаряла ночь искрящимся сиянием, опаляла тьму, перемигивались вдали факелы на опозоренных триремах, а за разрушенной стеной Полигона все время что-то вспыхивало. Кровавая звезда поднялась над горизонтом, и неясно было, как чувствуют себя победители на рейде поверженного острова.
– Идите, и не дайте сбежать друг другу, – негромко сказал жрец.
– Теперь вы прикованы друг к другу, как гребцы трирем прикованы к своим деревянным скамьям, – также негромко, но с особенным значением добавил он. – Придет рассвет, и один из вас станет хозяином другого, а другой станет рабом другого. У вас мало времени. Если к утру белый порошок еллы не окажется у меня, ты, критянин, станешь рабом Хипподи. А если к утру я получу белый порошок из твоих рук, критянин, Хипподи последует за тобой, как послушный раб.
Лишь бы не подвели гончары».
Синяя трава
Синюю девчонку Кафу отыскали в январе – на дальней командировке.
Даже названия не было у командировки, обозначалась простым номером.
Автодорога – трасса – от Магадана уже в тридцать восьмом вытянулась почти на тысячу километров, но последние пять лейтенант Рахимов шел пешком. Все было занесено снегом. Два вооруженных стрелка вывели его на ободранное ветрами плечо сопки, указали на упрятанный внизу среди скал приземистый домик: «Дальше сам, лейтенант!»
В общем, добрался до указанного домика.
Отогревая руки над круглой железной печкой, хмуро поглядывал в сторону тощей, действительно синей, как промокашка, девчонки, сидевшей над полупустой чашкой. Кафа по имени. Дело ее дважды терялось, сперва во Владивостоке, потом в Магадане, но оба раза чудесным образом находилось. В общем, обычный путь: от детдома до этапа. «Я девчонку жалел, – вспомнил лейтенант слова понятого, сказанные когда-то в домике на Охте. – Говорил сохатому (то есть инженеру Лосю): отпускай ее хоть на постирушки. Я и накормлю ее. И приласкаю. Так сохатый этот вместо спасибо спускал с цепи на меня Гусева. Он чуть не с шашкой в руке выскакивал на крылечко. А если разобраться, кто тут от народа, а кто в очках?» Теперь Гусев, который точно был Алексеем Ивановичем, ниоткуда не мог выскочить, лежал «в 1500 м от зоны лагеря в юго-западном направ. на глубине 1,5 мт. в гробу и нижнем белье».
«Варю девчонке кашу с синей травой, – весело гремел у печки чайником Пугаев, вольнонаемный, скуластый, может, татарин. – У нас особенная трава растет. Даже зимой под снегом не вымерзает. – Поглядывал на девчонку, будто искал ее взгляда, но та внимания не обращала. – Нигде такая трава не растет, а у нас растет. Жизненной силы в ней так много, что летом комары в ней дохнут. Из Дальстроя ученый агроном специально приезжал, шутил: вот, дескать, в Кремле теперь будем выращивать такую синюю траву, чтобы и там комары не водились. Так его сразу за жопу взяли. Есть в Магадане такой лютый майор Кутепов, он ко всему прислушивается. («Тебе что, правда нельзя? – сразу вспомнил Рахимов. – На Колыме воздух плотный, холодный, без выпивки тут задохнешься. И народец у нас – тот еще!») Короче, ученый агроном сейчас тачку на Эльгене катает, а мы с Зазебаевым травку едим, девчонку подкармливаем. С синей травы не пучит, не отвлекает от строительства коммунизма. – Весело погремел чайником, жестяными кружками: – Хотя знаю таких, что запросто, как бычки, могут питаться одним турнепсом».