Не добежав, он вдруг подпрыгнул на месте, удивленно и обиженно взвизгнул и, поскуливая, захромал к Седому. Заднюю лапу Волк поджимал под себя, лапа была в крови, и тонкая кровавая лента тянулась за ним следом. На ходу пес оглядывался то и дело, и там, куда он смотрел, блестела узкая полоска металла.
Седой шел к дому и все старался понять, что же такое было, вспоминал и не мог вспомнить, только голова разболелась и в затылке заколотилась кровь.
У забора прозвенел колокольчик. Седой подошел к калитке и по-хозяйски поправил вырезанную из фанеры звезду. Потом вздрогнул, посмотрел на нее, нахмурился. Откуда взялась звезда?
Почтальон ждал у калитки. Он сидел на старом велосипеде, ногу уперев в землю и держась рукой за забор.
— Здравствуй, — сказал он, блеснув из-под козырька глазами и протягивая Седому конверт.
— Мне?
Седой взял конверт и стал удивленно его рассматривать. Прочитал адрес, пожал плечами. С трудом разобрал имя.
Смирнова В. И. Имя очень знакомое. Когда-то он его знал. Давно, очень давно. Но мало ли на свете Смирновых?
Он надорвал конверт, вспомнил, что не один, и посмотрел на езнакомого почтальона. Уезжать тот, видно, не торопился и как раз вытаскивал папиросы.
««Звездочка», — подумал Седой. — Надо же! Сколько лет не видел «Звездочку»».
Он отвернулся и раскрыл сложенный вдвое листок бумаги.
«Лешенька, Алексей Иванович.»
Рука у Седого дрогнула, ветер вырвал листок с письмом и бросил на траву у забора.
Почтальон смотрел на Седого и не уезжал. Папироса его почти скурилась, носком сапога он раскручивал на велосипеде педаль.
— Не помните меня, Алексей Иванович? Забыли. А я вас помню.
Рука Седого, протянутая, чтобы достать письмо, замерла и повисла в воздухе.
— Колбухин я, гражданин начальник. Колбухин я, теперь вспомнили?
Сергей Малицкий
ПРОГУЛ
В четверг Олежек не пошел в школу. По уму, следовало прогулять пятницу, чтобы захватить субботу и воскресенье, но прогулялся отчего-то четверг. Мамка убежала на работу, когда Олежек еще спал, будильник прозвонил вовремя, но заливался недолго. Олежек пристукнул его ладонью и внезапно решил не идти в школу. «Проспал!» — прошептал мальчишка и улыбнулся. За окном шумел легкий ветерок, заднюю стену комнаты согревали расчерченные кружевным тюлем квадраты апрельского солнца, детство было отмотано едва ли на две трети и легкомысленно сулило бессмертие и бесконечность. Олежек потер зачесавшийся нос и уснул еще на час.
Он проснулся от непонятной тревоги и тяжести в животе. Соскользнул с диванчика, вздрогнул от холодного пола, подкрался к двери и долго прислушивался к звукам пустой квартиры. Затем выскочил в коридор, добежал до туалета, облегчился, метнулся на кухню, плеснул в кружку воды и едва успел скрыться в комнате, как во входной двери заскрежетал ключ. Соседка Розочка, огорченно подумал Олежек, запер комнату изнутри и вытащил ключ — соседка могла заглянуть в замочную скважину. Ее тапочки прошлепали на кухню и обратно, звякнуло что-то жестяное, затем в ванной зашумела вода. Олежек с сожалением поводил во рту языком, подосадовал, что не успел почистить зубы, но махнул рукой. Потянулся к исцарапанной гитаре, тут же опомнился и, выкрутив ручку громкости, щелкнул тумблер телика. Всплывший на экране сытый дядя в клетчатой рубашке и фетровой шляпе размахивал на фоне тучного поля толстой рукой и беззвучно кричал в микрофон. На втором канале сухая женщина с учительским лицом втолковывала что-то невидимым слушателям. Олежек показал диктору фигу, скатал постель, бросил ее на мамкину кровать, скользнул взглядом по книжкам — все читано и перечитано, подошел к окну, но выглядывать не стал, бабки увидят — мигом донесут матери. Шпингалет предательски скрипнул. Олежек застыл на одной ноге, но все-таки потянул на себя створку и впустил в комнату холодный воздух. Убежище наполнили запахи весны и оттаявшей осени, птичий гомон и шум железнодорожного депо. Ветер шевельнул занавески, задрал их к потолку, смахнул тетрадку с письменного стола. Сквозняк! — испугался Олежек и тут же прикрыл окно. Точно, Роза распахнула балконную дверь в своей комнате. Стирку опять затеяла? Странно. Обычно она начинала возиться с бельем, когда Олежкина мамка собиралась помыться или сама вытаскивала стиральную машину из стенного шкафа. Теперь точно нос из комнаты не высунешь, — огорчился Олежек. — Может быть, поваляться еще с часик?
Мальчишка присел на кривоногий стул, положил руки на холодный подоконник и уставился на бледное небо. Не любила соседка ни Олежека, ни мамку его. При встрече расплывалась в улыбке, жмурилась, но в спину только что зубами не скрипела. Мамка хмурилась, возмущалась, но ничего не могла исправить. Разве она была виновата, что приносила из столовой свертки с едой? Как еще было растить парня? С ее зарплатой, чтобы купить Олежеку легкую болонью куртку на осень, приходилось три месяца откладывать, а на ботинки и того больше! Зимнее пальто так и вовсе перешивала, надставляла рукава полосками драпа, чтобы тонкие Олежкины руки не торчали на морозе! А простенький приемник с проигрывателем за семьдесят рублей Олежек у нее два года выпрашивал! Разве ее вина, что Роза варила компот из сушеных яблок, суп из килек в томате, грызла баранки к чаю, да всего-то и имела прибытка от собственной работы горничной — простыни с черным штампом гостиницы, их и на улицу не вытащишь, только на балконе сушить. Впрочем, вина виной, а выставишь кастрюльку на плиту, бросишь кубик мяса, так и стой рядом, чтобы соседка крышку не подняла и не плюнула в бульон. И все же повезло соседке, две комнаты на двоих с сыном Серегой имела, да и балкон у нее был. Хорошо с балконом, все равно, что еще одна комната. Летом на балконе спать можно! Накрылся марлей, чтобы комары не закусали, и спи!
Олежек поежился от апрельской свежести, натянул футболку, чмокнул дверью урчащего холодильника, достал серую столовскую котлету, положил ее на кусок хлеба и стал кусать, запивая водой. В телевизоре люди со скучными лицами бродили по цехам завода. При их приближении другие люди у станков выпрямлялись и меняли сосредоточенное выражение лиц на счастливое. Олежек тоже попытался сделать счастливое выражение лица, но улыбка не получилась, для хорошего настроения явно не хватало горячего и сладкого чая, да и странное беспокойство переместилось в сердце и теперь постукивало в нем, пытаясь биться в унисон. Олежек подержал ладонь под ключицей, потом отрезал от чуть подсохшей буханки еще кусок, размазал по ней масло, посыпал солью и спрятал бутерброд в холодильник. Дойдет очередь и до чая, не будет же Роза весь день толкаться в квартире. А если будет? — зашевелилась под ребрами тоска.
Мальчишка плюхнулся на диван, вздрогнул от заскрипевших пружин, притаился, но Роза и сама громыхала тазиком, да и вода шумно била в дно ржавой ванны, и услышать его соседка не могла. В неплотно прикрытое окно продолжало тянуть сквозняком, Олежек поморщился, но не встал, потянул со спинки дивана потертую скатерть, на которой мамка гладила белье, закутался, повернулся на бок, подтянул колени к груди и закрыл глаза. Если у Розы дежурство во вторую смену, до обеда она из дома не уйдет, значит, и он сам раньше не высунет носа на улицу. Оставалось только помечтать.
Он предавался этому занятию ежедневно, а то и не по одному разу. Мечтал в классе, когда физик закрывал окна шторами и запускал какой-нибудь скучный фильм. Мечтал на школьных собраниях и линейках, потому что выступать ему там не приходилось, а прислушиваться было не к чему. Мечтал в автобусах, когда добирался из школы домой или отправлялся с одной городской окраины на другую к бабушке, чтобы поменять куски столовской колбасы на банку варенья и добрые бабушкины ладони. Мечтал в душном зале районного кинотеатра. Мечтал в постели, укладываясь спать только после пятого или десятого мамкиного предупреждения. Иногда его мечты переходили в сны, и тогда Олежек замирал от счастья и еще во сне начинал умолять неведомого сномеханика отсрочить огорчительный момент пробуждения. Но сны, как и собрания, и автобусные маршруты, заканчивались, и после самой сладкой ночи рано или поздно наступало утро.