– Понятно. А кроме кавы там что-нибудь есть?
– Ты им про ронго-ронго расскажи. У нас в Кунсткамере пара штук есть, еще Миклуха привез. Это такая древняя рапануй-ская клинопись, да, Юра?
– Скорее, иероглифика.
– Один хрен. Ну вот, и такая эта письменность хитрожопая…
– Омонимическая, папа.
– Ну, я и говорю, – такая, что во всем мире, со всеми компьютерами никто ни хрена прочесть не мог. Сто лет ходили вокруг все мозголомы из всех Оксфордов и Лэнгли – и не смогли. А потом все-таки прочли, но кто прочел? А, Евстратыч?
– Ну откуда я знаю… китайцы?
– А вот хрен тебе китайцы – мы! Только у нас и смогли, в Питере, кстати. Лет двадцать назад, да?
– В девяносто пятом. А знаешь, папа, я здесь уже легенду об этом слышал. Серьезно, от местного хранителя в музее, отца нашего Туя, – такой старикан интересный, абориген, без образования, у миссионеров учился, собирает фольклор, бытовую традицию, артефакты… Я записал эту легенду – хотите послушать?
– Не, мне надо хоть тактические занятия провести… Ладно, Фил, до вечера.
– А я послушаю, это любопытно.
– Очень! Он школьников водил, а я записывал подстрочным переводом.
«– Ты хочешь спрятать меня в свою говорящую раковину, Уре? О’кей…
– О’кей? Вполне американизированный туземец. А Уре – это вы?
– Да. На рапануйском это значит “сын, потомок” и звучит как “Юрий”.
– …Вот это, детки, снимки с наших знаменитых дощечек ко-хау ронго-ронго – “говорящего дерева”…
– А где сами дощечки?
– Их увезли. Они в музеях по всему миру – в самых больших музеях. Потому что они такие ценные, что к нам их теперь даже привезти нельзя…
– А почему нельзя?
– Потому что для их охраны не хватило бы всех, кто живет на нашем острове, ведь они все захотели бы их украсть.
– А что на них написано?
– А этого, детки, уже никто не знает. Потому что мы, детки, – потомки племени ханау-момоко, “короткоухих”, а наш древнерапануйский язык знали только люди ханау-еепе, “длинноухие”. Их больше нет, а с нами это “говорящее дерево” не говорит.
– А куда девались длинноухие?
– Наши предки их победили и съели. Видите, никогда не надо спешить и есть того, кто вам может что-нибудь прочесть. Сначала надо научиться читать…
– И никто-никто больше не смог их прочесть?
– Один человек смог. Но их тайну так долго хотели разгадать и так долго не могли, что тому, кто их прочел, не поверили, чтобы разгадывать дальше.
– А кто был этот человек?
– Этот человек была женщина, последняя из длинноухих. Ведь она смогла, живя так далеко, понять наш древний язык, который мы здесь уже не понимаем.
– Как далеко?
– Далеко-далеко, по ту сторону большой воды, на другой стороне земли, где небо низко, солнце редко и все звезды не на своих местах, на каменных островах туманного города Сам-Путинбурга, придуманного для того…»
– Притормозите запись. Юрий, вы собираетесь стать ученым. И хоть наука ваша, как говорится, не естественная, но всё же художественной отсебятины…
– Нет-нет, Виктор Геннадьевич, здесь нет никакой отсебятины, он рассказывает так, как услышал. Легенды и мифы так и складываются – из пересказов, с искажениями, отклонениями, вариантами, домысливаниями, но в основе их очень часто нечто реальное. Скажем, знаменитый огненный ров в легенде о последней битве реален, его раскопали, можно туда съездить.
– И что же реально в вашей легенде?
– Эта женщина, сам факт – да всё! Она – п-петербургский этнолингвист второй п-половины двадцатого века, школы Кнорозова, д-доктор н-наук…
– Спокойно, Юра.
– Д-да, папа, я с-спокоен. Просто она т-так долго и так п-преданно изучала этот д-древний мир, что нашла свой «сезам», и уже, казалось, исчезнувший мир открылся перед ней, она вошла в него и в нем осталась. И эта легенда – памятник нерукотворный, п-последняя моаи острова Пасхи.
– Ну хорошо, давайте дальше. Но желательно что-нибудь посущественнее.
«– …В этом городе Сам-Путинбурге был дом, в котором читали камни. Она пришла туда учиться, но там читали камни и не могли научить, как прочесть наше дерево. Тогда она ушла из того дома и стала вызывать души наших учителей. Она вызвала их всех, но они не хотели научить ее. Вы знаете, детки, у моаи, поставленных в память о наших великих предках, есть глаза, которые хранят отдельно. Их вставляют в дни поминовения, и наши великие предки видят нас. Это страшно. Теперь такие отдельные глаза есть у многих живых, но и надев их, они видят немного. Такие глаза были и у нее, и она всё смотрела ими, и тоже не видела. И на девятый год, в один из дней долгого холода, когда вокруг островов туманного города Сам-Путинбурга останавливается и каменеет вода, она услышала голос, и он сказал: “Что ты всё смотришь? Говори!” – и она заговорила с деревом, и дерево заговорило с ней. Кохау ронго-ронго значит и “понимающее дерево”. Кто смотрит, тот не слышит. Кто слышит, тот понимает. Она была последней из длинноухих. Когда эта женщина умерла, наше дерево замолчало, ему стало не с кем говорить. И теперь оно ждет, когда его снова услышат, снова поймут. Оно ждет вас, ждет, когда вы вырастете, оно надеется на вас. Потому что больше ему не на кого надеяться…» Конец записи. The end of the record.
– А вот теперь скажи, Юрка, почему эту рапануйскую грамоту никто не понял, а мы поняли? Нет, ты скажи почему, культуролог! Вот как хочешь, а получается – потому, что таких во всем мире больше нет. То есть, конечно, хитрованы везде есть, слава богу повидал, но вот чтобы настолько – нет: только они и мы! Как это ты говорил – «избирательное родство»?
– Сродство. Но это не я говорил, это у Гете…
– Не важно. И не куксись, господин ученый. У меня, Юрий Филиппович, маразма еще нет, а опыт-то кой-какой имеется. Есть тут что-то, ниточка какая-то, верхним чутьем чую. Раскопаешь – весь твой Вашингтон охренеет.
– Ну ладно, папа, мы потом это обсудим. А записал я это потому, что редко можно увидеть, как зарождается легенда. Ведь это остров легенд, но их, конечно, нужно слушать вживую…
– Ну, рекламную кампанию давайте отложим до другого раза. Это было любопытно, спасибо. До встречи.
– Юрка, слышь, тут этот тип экстрима захотел. И Евстрат загорелся со скуки. Сводишь? Ты же, насколько я понимаю, всё равно пойдешь и сверх своей программы? Так совмести. Они на аренду и на всякий спортинвентарь кучу денег привезли, потратить можно только здесь, а не на что, вот они тебя и арендуют.
– Как спортинвентарь? Что тебе, послать некого?
– Да с нормальным русским языком нет же никого. И не знают… Этот требует тебя. Как говорится, кто платит… – да? А он платит.
– Там и охрану усилили. Как прежде, уже не пройти.
– Учел. Местного возьмешь, который всё время туда-сюда. Туя.
– О-о. А он с чужими пойдет?
– Если ты пойдешь, то и он пойдет, вы же старые друзья. Видишь, всё на тебе сходится. Короче, давай-ка планируй на завтра оргсбор.
– Итак, господа экстремалы, сейчас подойдет Юрка и мы представим вам проводника. Это местный авторитет. Не в смысле воровства, в этом смысле здесь все – авторитеты, а в смысле всеобщего уважения. Как-никак, наследственный Туй. Назван в честь того первого аборигена, с которым познакомился наш Миклухо-Маклай на своем берегу. Он же и тут мимо проплывал. Вот с тех пор одного из местных переименовывают в Туя. Типа переходящий приз плюс всеобщее уважение. Потому что – не кого попало, а отбирают и выбирают. Ну, или по наследству.
– А как отбирают-то?
– Ну, типа, как ты в свою сборную… сейчас всё узнаешь… Юра, давай сюда! Значит, я – за Туем, а ты расскажи, как его выбирают. Я скоро вернусь.
– Выбирают серьезно. Есть возрастной ценз: первая седина в бороде. А сами выборы по трем параметрам: сообразительность, так как исторический прототип был смышленым, знание местности, это понятно, и способность не украсть топор! Да-да, не смейтесь, на этом острове людей, не признающих собственности, Туй, попросив у Маклая для какой-то порубки железный топор, на следующий день вернул его. Соплеменники были так потрясены этим необъяснимым поступком, что память о нем сохранилась в веках.