– Да вот, – хмыкнул я, – «лево» с «право» вдруг начал путать… Я хорошо прицелился?
Юрико наклонилась, всмотрелась в чернильную линию, нарисованную на коже, поправила мою руку.
– Вот так.
Я закусил губу, прижал лезвие к пояснице, сильно надавил и протянул его на два пальца к остистым отросткам. Плавной лаковой струйкой побежала кровь. Больно почти не было, лишь вспотели подмышки и выступила испарина на лбу.
– Промокни, что стоишь! – шепотом рявкнул я. – Я ж не вижу ничего!
Юрико засуетилась, схватила бинт, начала отматывать, уронила его на пол, подняла, обдула, оторвала длинный кусок. Я стоял и ждал с заведенной за спину рукой, сжимающей скальпель.
– Ой, что это из тебя вылезло? – испугалась Юрико, оторвав от разошедшейся раны испачканный кровью ком марли.
– Жир, – ответил я. – Думаешь, человеческая шкура сразу к мясу крепится?
Разрез вышел кривоватый, но довольно глубокий. Судя по тому, что вытекающая кровь не пульсировала – повреждена была одна из тонких подкожных вен. Если не копаться с удалением червя слишком уж долго, кровопотеря должна составить не больше чашечки для сакэ.
– Подай «москит», – попросил я, сунув Юрико скальпель. За прошедшую неделю она выучила названия инструментов.
– Держи.
Я вывернул руку еще сильней и завел острый кончик зажима в рану. Вот это было по-настоящему неприятно – ковыряться внутри самого себя железкой. Тем более что я почти сразу понял – толку от этого не будет. Глядя в зеркало, держа «москит» за спиной, весь перекрутившись, я абсолютно потерял чувство сопротивления мягких тканей инструменту, а без этого нащупать в подкожной клетчатке проволочника было невозможно.
– Нет, – сдался я через несколько секунд, – ничего не выйдет…
Юрико, присев на корточки, продолжала держать все более намокающий бинт под раной, ловя сочащуюся кровь.
– Слышишь? – повысил я голос. – Ничего не выйдет!
– И как быть? – подняла она голову.
За то время, что я занимался собственной проблемой, из памяти полностью вылетело недавно произошедшее, и ее раздутый ватными затычками нос, ее гнусавый голос и приоткрытый рот неприятно меня поразили.
– Я не смогу его вытащить, – пришлось признаться мне, и снова шепотом. – Возьми зажим, – протянул я ей инструмент вперед ушками, – попробуй сама.
– Я не умею, – отодвинулась Юрико.
– Научишься, – попробовал я ее успокоить. – Тут нет ничего сложного.
Видимо, она поняла, что иного выхода нет, и с опаской протянула руку к «москиту». Она ковырялась минут десять, и все это время я балансировал на грани обморока. Юрико то ли забыла, что даже под кожей у человека есть нервы, то ли впала в панику, которая проявлялась совершенно безжалостными дерганьями, растягиванием раны, грубыми мазками марлевых тампонов по окровавленной коже. Наконец, она рванула сильней обычного и торжествующе показала мне захваченного зажимом проволочника.
– Во, смотри! Жирный какой!
Я с трудом сконцентрировал зрение на кончике инструмента.
– Почти взрослый…
– А ты что такой мокрый? – только сейчас она обратила внимание на мое состояние.
– Жарко… – и, отчетливо понимая, что даже один кровоостанавливающий шов на рану мне наложить уже не под силу, спросил: – зашить сама сумеешь?
– Попробую, – ответила Юрико.
По-моему, копаться в ранах становилось для нее удовольствием…
5«…В отсутствие лечения на 3-4-й неделе наступает пик клинической симптоматики. В зависимости от преобладания поражения органов и систем, на первый план выступают либо признаки общей интоксикации (высокая температура, мышечные и суставные боли, диспепсия, кожные проявления аллергических реакций, изменения в биохимии крови), либо локальные (паразитарная пневмония, печеночные и почечные абсцессы, перитонит при множественных перфорациях стенки кишечника, слепота при поражениях глаз). Наиболее тяжелой является клиника генерализованной инвазии у пациентов с ослабленным иммунитетом: беременных, больных туберкулезом, страдающих от недоедания и авитаминоза. Прогноз у таких больных даже в случае немедленного начала массированной химиотерапии негативный…» (там же, стр. 131).
За две с лишним недели пребывания взаперти и почти не вставая с постели, с зашторенными окнами, благодаря чему в комнате была либо ночь, либо закатные сумерки, наш ритм сна и бодрствования сбился окончательно. Всякий раз после еды (ели мы мало, но невзирая на это ощутимо толстели) или приема очередной дозы алкоголя – на нас наваливалась слабость и потливость, сопровождающиеся коротким сном-оцепенением, похожим на отравление ядом кураре. Сознание растягивало секунды в минуты, минуты в часы, тело же будто разбивалось мгновенным параличом или даже нет, не разбивалось, а попросту исчезало, растворялось в застоявшемся, темном и густом, как соевый соус, воздухе комнаты.