Монах сгреб листок, двумя руками пошевелил веревку на поясе и, торопливо осенившись святым знамением перед молитвенным углом, вышел. Дверь за ним гулко захлопнулась.
Мучитель постоял у стола. Протянул руку, встряхнул кувшин и, удостоверившись, что тот не пуст, припал к вытянутому клюву. Вода. Ч-черт, действительно вода. Ну и слава богу — хватит вина.
Из-под стены раздался шорох и болезненный стон. Он неохотно повернул голову.
Колдун полулежал, привалившись к стене и опершись на локоть. То, как он держал другую, руку, не укрылось от наметанного взгляда мучителя.
— Тебя били? — спросил он равнодушно.
— Д-да… — хрипло отозвался человек и зашелся долгим надрывным кашлем, кривясь от боли. Наконец он затих и жалобно попросил: — Дай воды, пожалуйста…
Мучитель хмыкнул и перевернул кувшин вверх дном. Две капли лениво выкатились из клюва.
— Извини. Надо было раньше просить.
Человек молча смотрел на него, прерывисто, с присвистом, дыша. Потом осторожно перекатился на спину и вытянулся, уставясь в потолок. Мучитель снова поморщился. Добрые братья всегда обирали арестованных, но калечили не часто.
— Что ты так не хотел отдавать? — спросил он, подходя ближе и тяжело опускаясь на лавку.
— У меня были книги, — сказал человек. — Разрешенные — Святое писание и толкователь трав. Они думали, что в них спрятано золото.
— Но золота не было, — утвердительно сказал мучитель.
— Не было, — согласился человек. — Я вообще не ношу с собой золота.
— Врешь, — усмехнулся мучитель. — Все книжники носят золото. Просто его не было, когда тебя арестовали. Поэтому тебе и сломали ребро.
— И ключицу.
— И ключицу. Лучше бы у тебя было золото.
Человек не отозвался. Он завозился, пытаясь устроить больную руку, не сумел и зашипел сквозь зубы. Мучитель внимательно следил за ним, бездумно касаясь пальцами висящих на поясе четок. Потом поднялся и медленно сдавил ладонью кулак, рассыпав по комнате сухой костяной треск.
— Лежи спокойно, — сказал мучитель. — Я принесу тебе воды.
— Почему ты не отправишь меня в камеру? — спросил человек слабо.
— Завтра тебя все равно приведут сюда, — отозвался мучитель, размеренно перекидывая бусины четок. — Учитывая, что ты попал ко мне уже калечным, я не хочу, чтоб ты лишний раз поднимался.
— Откуда такая забота о пытуемом?
— Это моя работа. Если ребро сместится и проткнет легкое, ты можешь умереть. Если ты умрешь раньше времени, моя работа пойдет насмарку.
Человек затих. Потом спросил негромко:
— Четки… ты молишься?
Щелканье бусин прекратилось и мучитель тихо засмеялся.
— Нет… Нет, некромант, не молюсь. Скажу больше — я не верю в молитвы. А это… Так, чтобы пальцы не теряли ловкости.
— Но ты носишь рясу.
— А ты, думаю, не ходил по улицам голым и не испражнялся на площадях. К чему слишком выделяться из тех, с кем тебе удобно и спокойно?
— Странно… Никогда не задумывался об этом. — На лавке зашуршали, охая и вздыхая. — А ты хорош, мучитель. Я думал, этот ноготь врос намертво.
— Ты странный. Обычно меня проклинают.
— За что мне тебя проклинать? Ты дал мне напиться вчера, хорошо сделал свою работу сегодня. Отец дознаватель доволен, с чего быть недовольным мне. Спасибо, добрый труженик! — голос дрогнул и сорвался.
— Все-таки ненавидишь, — удовлетворенно произнес мучитель и бусины снова защелкали в полумраке.
— Просто очень больно, — после паузы сказал человек на лавке.
— Здесь всем больно, — равнодушно отозвался мучитель.
Они снова замолчали. В коридоре раздались шаги и донеслось бряцанье крышки лампы. Монахи меняли масло.
— Ты же понимаешь, что это грех, — сказал человек. — Носить рясу и отнимать жизни — как-то не сочетается.
— Отец дознаватель не только носит рясу, но и, в отличие от меня, истово молится каждый вечер о спасении душ. Это не мешает ему отнимать жизни, лично опуская факел на костры еретиков. А я никого не убиваю. Просто заставляю говорить. Это моя работа. Мне больше нечем заниматься.
— Но ты не веришь, что это правильно. Я могу понять человека, который мучает другого ради идеи. Могу понять даже того, кто делает это из-за душевного недуга. Но человека, который мучает просто ради того, чтобы заниматься хоть чем-то, я понять не могу.
Щелканье внезапно снова оборвалось, мучитель выпрямился, почти ударившись спиной о стену. В наступившей тишине было слышно, как протопал обратно по коридору монах.
— А ты и не обязан, — сказал мучитель чересчур ровным голосом. — На самом деле никто не обязан понимать. Я должен пытать, ты должен говорить или не говорить — дело твое. Но говорить о том, что спрашивают, а не так, как ты сейчас. Какое тебе до меня дело?
— Кажется, я задел тебя, — виновато сказал человек. — Но я всю жизнь старался понять людей. Сейчас эта жизнь висит на волоске. Чем же мне еще заниматься? Мне, — мучитель понял, что он улыбается, — больше нечем заниматься.
— Ты странный, — медленно произнес мучитель.
— Я такой, каким должно быть каждому. Просто далеко не все это понимают. Пахарь ворочает землю, копается в грязи и отдает оброк, но он достойный человек — он делает это ради семьи. У него есть эта цель, пусть ничтожная на чей-то взгляд, но благородная. Недостоин тот, кто тупо напивается каждый вечер, едва сводя концы с концами и не стремясь что-то поменять. Недостоин тот, кто не ищет своей дороги в небо. Ты — искал?
— Сейчас тебе лучше помолчать, — резко сказал мучитель, поднимаясь. Костыль скользнул по камню, и он покачнулся, ловя свободной рукой стену. — Завтра будет непростой день. Подумай лучше, что скажешь дознавателю.
Он смотал кнут и убрал в шкаф, к остальным инструментам. Задумчиво оглядел кучу тряпок в углу.
— Тебе повезло, что ты попал сюда, — произнес мучитель, не оборачиваясь. В ответ донесся хриплый каркающий смех.
— О, да! — выдавил, наконец, человек, обессилено уронив голову на доски. — Воистину, нет лучше места на свете, чем в сем роскошном подвале!
— Зря смеешься, — ответил мучитель, неторопливо подходя к столу, на котором ничком лежал его собеседник. — Вот, накройся.
— Что там со спиной? — глухо спросил тот, не поднимая лица.
— Спина как спина, — проворчал мучитель, набрасывая на него кусок драного холста и начиная осторожно опускаться на грубый табурет. — Цела твоя спина. Мне нужно было причинить тебе боль, а не нарезать ремней. Впрочем, если тебе очень хочется, то это я тоже умею.
— Нет, пожалуй. Я верю тебе и так.
Мучитель поерзал, устраиваясь. Задумчиво взвесил на руке костыль, прикидывая — положить на пол или прислонить к столу.
— Тебе повезло. Здесь провинция. Отец дознаватель просто не очень умный и слегка нездоровый человек. Безыскусный и торопливый. Мы здесь только понаслышке знаем о ведьмином кресле и железной деве, никто не кладет пытаемых на кобылу и не протыкает старые шрамы серебряной иглой в поисках стигмы дьявола. Я рву ногти и работаю кнутом, словно баронский пытарь, к которому привели беглого крестьянина. Изредка кому-то приходит мысль о том, что стоит провести испытание водой или горячим железом. Но тут никто этого толком не умеет, и чаще всего жертва не дотягивает до костра, так что в традицию это не превратилось… Попасть сюда значит получить самое большее из доступного еретику и колдуну — относительно легкую смерть.
— Ты тоже не умеешь? — человек, наконец, поднял голову, и в его глазах отражался огонек свечи — один в двух сразу.
— Умею, — спокойно ответил мучитель, все же пристраивая костыль у стола. — Но не хочу. Поэтому держу язык за зубами.
— Вот как? — быстро переспросил человек. — Выходит, ты все же не чужд милосердия?