— И чего ради я мучаюсь — ради этой нашей паршивой работы? — Она с театральным жестом поднялась и прислонила инструмент к стене в углу. Включила лампу — яркий круг света кинул тени вслед за изгибами ее тела. — Послушай, Ганс, меня это так нервирует, хоть криком кричи.
В окно шлепал дождь. Ганс тер лоб и смотрел, как она шагает по комнате. Внезапно она заметила на чулке спущенную петлю, раздраженно зашипела, плюнула на кончик пальца и наклонилась намочить край дорожки.
— Никто так не мучается с чулками, как виолончелистки. И ради чего? Номер в гостинице и пять долларов за три часа халтуры каждый вечер. Приходится покупать две пары чулков в месяц. А если их вечером стирать только снизу, сверху все равно рвутся.
Она сдернула чулки, висевшие рядом с бюстгальтером на окне и, стащив с себя старую пару, принялась натягивать новую. У нее были белые ноги, покрытые темными волосками. Возле колен просвечивали голубые вены.
— Извини — тебе же ничего, правда? Ты похож на моего маленького братика, который дома остался. А нас уволят, если я в таких чулках выйду играть.
Он стоял у окна и смотрел на заляпанную дождем стену напротив. Прямо перед ним на карнизе стояли молочная бутылка и банка из‑под майонеза. Внизу вывесили сушиться белье и забыли забрать; оно уныло колыхалось на ветру под дождем. Маленький братик — господи!
— А платья, — нетерпеливо продолжала она. — Все время расползаются по швам, потому что приходится раздвигать колени. Теперь хоть с этим лучше, чем раньше. Мы с тобой уже были знакомы, когда все носили такие короткие юбки? Вот была проблема — и на концерте скромно выглядеть, и за модой следить. Мы с тобой тогда были знакомы?
— Нет, — ответил Ганс. — Два года назад платья были почти такие же.
— Да, мы же с тобой два года назад встретились, да?
— Вы были с Гарри после кон…
— Слушай, Ганс. — Она подалась вперед и вгляделась в него очень пристально. Так близко, что ему в ноздри ударил острый запах ее духов. — Я тут весь день чуть с ума не схожу. Из‑за него, понимаешь?
— Из‑за к–кого?
— Ты же понял все — из‑за него — из‑за Курта! Ганс, он меня любит, как ты думаешь?
— Ну–у — но, Польди, сколько раз вы виделись? Вы же почти друг друга не знаете. — У Левиных он отвернулся, когда она хвалила его работу и…
— О, ну и что с того, что я с ним встречалась всего трижды. Подумаешь. Но — как он на меня смотрел, как говорил о моей игре. Какая у него душа. По его музыке видно. Ты когда‑нибудь слышал, чтобы так играли бетховенскую траурную сонату, как он в тот вечер?
— Да, неплохо…
— Он сказал миссис Левин, что в моей игре столько темперамента.
Он не мог на нее взглянуть; его серые глаза впечатались в дождевые струи.
— Он такой gemuetlich [7]Ein Edel Mensch [8]Но что же мне делать? А, Ганс?
— Я не знаю.
— Хватит тебе дуться. Вот ты бы что сделал?
Он попытался улыбнуться.
— Вы… он появлялся — звонил, писал?
— Нет — но я уверена, что это все его деликатность. Он не хочет меня оскорбить или получить отказ.
— Он, вроде, весной собирался жениться на дочери миссис Левин?
— Да. Но это ошибка. Зачем ему такая корова?
— Но, Польди…
Она пригладила на затылке волосы, закинув за голову руки. Полные груди напряглись, а мускулы подмышками изогнулись под тонким шелком платья.
— Знаешь, на его концерте мне казалось, будто он играет только для меня. Он смотрел мне в глаза каждый раз, когда кланялся. Потому и не ответил на письмо — он так боится причинить кому‑нибудь боль. Зато своей музыкой он всегда может сказать мне, что имеет в виду.
Ганс сглотнул, и выпирающий на тоненькой шее кадык подпрыгнул.
— Вы ему написали?
— Пришлось. Артистка не может подавлять в себе величайшее, что ее посетило.
— И что сказали?
— Сказала, как сильно его люблю. Это было десять дней назад — через неделю после того, как я с ним впервые встретилась у Левиных.
— И он не ответил?
— Нет. Но разве ты не понимаешь, каково ему? Я знала, что так все и будет, поэтому позавчера написала ему еще раз. Сказала, что он может не волноваться — я всегда буду его любить.
Ганс тонкими пальцами рассеянно провел по волосам.
— Но, Польди, — ведь было так много других — даже после того, как мы познакомились. — Он поднялся и кивнул на фотографию рядом с Казальсом.
Лицо ему улыбалось. Толстые губы под темными усами. На шее — маленькое круглое пятно. Два года назад она столько раз показывала ему эту фотографию. Говорила, что место, куда упирается его скрипка, — всегда такое воспаленно–красное. И что она гладит это место пальцем. И называет его «беда скрипача» — и между ними это сократилось просто до «бедаскра». Несколько секунд он смотрел на расплывшееся пятно на портрете, спрашивая себя, сфотографировали его так, или это просто грязь от того, что она столько раз тыкала туда пальцем.
Взгляд следовал за Гансом, пронзительный и темный. Колени у Ганса подогнулись; он снова сел.
— Скажи мне, Ганс, он же любит — как ты думаешь? Ты как считаешь — он меня любит, просто ждет подходящего момента для ответа — как ты думаешь?
Казалось, всю комнату затянула тонкая дымка.
— Да, — медленно произнес он.
Выражение ее лица изменилось.
— Ганс!
Он дрожа наклонился вперед.
— Ты… ты так странно выглядишь. У тебя дергается нос, и губы трясутся, будто ты сейчас заплачешь. Что…
Польди…
Она вдруг рассмеялась.
— Ты похож на чудн ого котенка, который у моего папы был.
Он поспешно отошел к окну, чтобы она не увидела его лица. Дождь все еще скользил по стеклу — серебристый, полупрозрачный. В доме напротив зажгли свет; огни мягко просвечивали сквозь серые сумерки. Ах! Ганс прикусил губу. В одном окне ему померещилась… померещилась женщина… Польди в объятиях высокого темноволосого мужчины. А снаружи на карнизе, под дождем, возле молочной бутылки и банки из‑под майонеза сидел и заглядывал внутрь рыжий котенок. Костлявыми пальцами Ганс медленно потер веки.