Так много мертвецов.
Фоморы никого не щадили. Ни женщин. Ни стариков. Ни даже детей.
... вспышки красного света. А следом грохот разрушения. Каждый раз эти вспышки окрашивали весь дым и все небо в кроваво-алый, кроме того места, где оставался тот единственный столб ледяного неповиновения.
... лежащая на улице опрокинутая колыбель, забрызганная красным внутри.
Боже.
Мне годами будут сниться кошмары об этом единственном образе.
Где-то в глубине моего разума я знал, что разворачивающиеся события имели исторические масштабы. Они были запущены силами и обстоятельствами, выходящими далеко за пределы возможностей или контроля какой-либо одной личности.
Но когда я задался вопросом, чья это вина, я увидел только себя в тусклых отражениях окон разрушенных зданий, взирающих с молчаливым обвинением. Я знал, что это неразумная позиция, но это не имело значения.
Мне была дарована сила. Хороший человек будет использовать силу для защиты тех, кто не может защититься сам.
Слишком много невинных пострадали, когда нуждались в защите больше всего. Я подвел их.
Я видел, как голова Мерфи повернулась набок, когда мы проезжали мимо колыбели. Я видел ее лицо.
Она чувствовала то же самое.
Мы оба ошибались, думая подобным образом. И это не имело ни малейшего долбанного значения.
Я огляделся. Баттерс шел со слезами, избороздившими его покрытое пылью лицо серыми подтеками. Волки крались недалеко, низко опустив головы, настороженные и поникшие. Только Саня, отстраненный и спокойный, казалось, выдерживал ужас со свойственным ему стоицизмом — но даже у русских есть пределы. Его лицо было искажено болью.
И мы все это ощущали.
Что мы не справились.
Зима непрестанно взывала ко мне. Холод заглушит боль, подавит мою тошноту, оставит все спокойным, четким, рациональным и ясным. Я мог бы положится на эту силу. Забыть об этой боли, хотя бы на время.
Но где-то глубоко внутри меня возникло твердое, непоколебимое осознание истины:
Некоторые вещи должны причинять боль.
Некоторые вещи должны оставлять шрамы.
Некоторые вещи должны преследовать тебя в кошмарах.
Некоторые вещи должны быть выжжены в памяти.
Потому что это был единственный способ убедиться, что им можно дать бой. Это был единственный способ встретиться с ними лицом к лицу. Это был единственный способ повергнуть будущих представителей смерти и опустошения прежде, чем они смогут довести дело до конца.
Слова «никогда больше» для некоторых людей будут важнее, чем для других.
Так что я ехал на заднем сидении Мерфи и держал прохладный покой зимы на расстоянии вытянутой руки от себя. Я знал, что то, что я лицезрел, навсегда меня травмирует. Я знал, что останутся шрамы. Я знал, что все эти вещи необратимо будут выжжены в моей голове.
Я позволю им.
Я встречу их.
Я запомню их.
И гнев начал сгущаться вокруг нас.
Я имею ввиду, не в метафорическом смысле. Гнев воплотился в некое реальное, ощутимое в воздухе присутствие, столь же настоящее и заметное, сколь музыка, и такое же резкое, как чистый запах озона. Мужчины и женщины по пути смотрели на нас и понимали, что мы едем воздать по заслугам тем, что явился в наш город.
И те, кто чувствовал это, шли за нами.
Я оглянулся и увидел молчаливую, мрачную, решительную толпу мужчин и женщин. Некоторые из них были копами. Пару раз я даже увидел людей в военной униформе, надеваемой в экстренных случаях. Некоторые из них были явно романтиками с большой дороги. Но большинство все же были просто...людьми. Обычным народом.
Народом, с которого было достаточно.
Народом, решившим взять оружие и драться.
А над нами и вокруг нас, маленький народец маршировал под моим телепатическим знаменем. Всегда скрытые, постоянно мелькающие движения в уголке вашего глаза, порхающие тени и шепот звуков — и еще блеск крошечного оружия.
Кроме них в ночи таились и другие создания. Зимний Двор включал в себя огромное множество кошмаров, страшилищ и хищников, что бродили по изнанке Чикаго по вечерам. Я чувствовал, как они откликаются на знамя моей воли, как скользят словно призраки по крышам и переулкам, собираясь вокруг силы Зимнего Рыцаря, подстраиваясь под мои мысли и под мою цель.