B. Бондаренко: Исполняется 5 лет работы «600 секунд». Ваше представление о том, как будет развиваться программа. На наших совместных вечерах часто говорили: «Превратим "600 секунд" в «20 часов»…
A. Невзоров: Упаси Господи, нет, я не хочу. Я хочу заниматься тем, что умею, что люблю. Программа будет модернизирована, улучшена, усилена более мощным набором информации, но останется совершенно такая же по тональности. И политическую, и нравственную, и гражданскую тональность будем сохранять такую же — она единственно возможная. Мы ведь никакого особенного изобретения не сделали, мы не сидели и не думали, как сделать что-нибудь патриотическое. Это просто то, что чувствует сердце: что воровать плохо, что перекрашиваться нельзя, что презирать и ненавидеть собственную Родину — постыдно и позорно. Ведь вещи довольно простые нами исповедуются. А что касается меня, то, слава Богу, за последнее время мы стали делать большие авторские репортажи и думаем и дальше идти по этому пути. По крайне мере я — мне это интересней, чем делать программу.
B. Бондаренко: Сегодня вы помните, что вы думали 5 лет назад?
A. Невзоров: Я вообще ничего не думал. Мне кажется, что я занимался какой-то другой передачей.
B. Бондаренко: Но все-таки эволюция отношения к «600 секундам» у вас происходила?
А. Невзоров: Как иноческое служение я их осознал не так давно. Осознал, наверное, в ту вильнюсскую ночь: это та мука, которую мне суждено претерпеть, это тот долг, который мне суждено выполнить, это то иноческое служение. Я ведь всю жизнь мечтал уйти в монастырь и быть иеромонахом, то есть монахом, который имеет сан священика, совершает литургии.
Я задумывался о том, что этому всегда предшествует послушничество — делать то, что я делаю, и принять на себя то, что принял, в том числе и эту великую хулу, и выдержать это.
В. Бондаренко: Если потребуется возглавить правительственное телевидение, принесете ли вы этому в жертву мечту о конезаводе?
А. Невзоров: Конечно, если есть что-то достойное любви, почему бы не любить; если есть достойное верности, почему не быть этому верным? Если предположить невероятный вариант: президентом становится митрополит Иоанн… Что же, я — из вредности, из желания пофрондерствовать немедленно уйду в оппозицию? Нет, нет я не пойду против совести. Как не пошел тогда в Вильнюсе. Вот и все.
ОКТЯБРЬ 1993-ГО
— Александр Глебович, по Питеру, да и по всей России распространяются самые невероятные слухи о вашем участии в октябрьских событиях в Москве, об аресте. Что же было на самом деле?
— Я ехал из Питера в Москву, и задержали меня под Зеленоградом по распоряжению какого-то коменданта района.
— Если бы 3 октября вы попали в Белый дом, то были бы там с оружием?
— Конечно. Меня ведь сцапали 4‑го утром еще только на подъезде к Москве. В Белом доме у меня в руках было бы оружие.
— Для чего?
— Не — для чего, а — почему. По одной простой причине. Для меня, как для тех, кто был там — для всего этого странного братства, для рижского ОМОНа, дла баркашовцев — это не была защита Руцкого или Хасбулатова, или Верховного Совета. Это было наше Поле Чести. Нам бросили вызов. Бросили грубо, бросили вызов силой. Мужчинам. И вне зависимости от убеждений, вне зависимости от какой-либо политики, я был бы не я, если бы не поехал туда. Я ехал, точно зная, что еду участвовать в проигранном восстании и ничего, кроме тюремной камеры или пули, меня не ждет. И тем не менее мы твердо знали — это наше Поле Чести, мы обязаны быть там. Потому что иначе все наши слова и все наши убеждения ничего не стоят и никому не нужны.
— И все же как вас задержали?
— Хватали меня чуть ли не 30 автоматчиков, в касках, в масках, с автоматами на изготовку. Меня засадили в камеру, сняли ремень, выдернули шнурки из ботинок, обыскали… Но из-за того, что меня забрали в тюрьму, я не попал в Белый дом…
Я обязан был снимать! Хотя я располагаю пленками, записями, которые были сделаны в субботу, в воскресенье, в понедельник и которые абсолютно зримо доказывают, что огонь был открыт по народу. Стреляли в народ. Об этом, кстати, говорили и перепуганные средства массовой информации, у них был момент истины, когда они не знали — чья возьмет и поэтому остерегались лгать в своей обычной манере.