Что самое поразительное: у меня уцелела редакция. Она не была разгромлена, а сама не развалилась. Из нее не ушло, не исчезло ни одного человека, за исключением, пожалуй, Сергея Гуляева.
Проблемы с Сергеем есть, но они давно уже не самые волнующие. Он несколько раз очень некрасиво себя повел, причем в ситуации предельно сложной. И поскольку у нас в редакции суд чести и суд, скажем так, мой — а это почти одно и то же — определяют все, мы решили, что Сергею делать здесь больше нечего. Причем мы — это в данном случае не только я. Никогда не буду этого грязного белья выносить на публику, перетряхивать, но могу сказать, что у меня были для таких решительных действий серьезные основания. Повторяю, в тяжелую минуту и в тяжелой ситуации человек повел себя плохо. Мягко говоря.
У меня уцелел и весь комсостав редакции, и, самое удивительное, все мальчишки — операторы, осветители, администраторы, водители — остались, ни один не ушел. Они прекрасно понимают, что нынешнее положение — очень временное.
Что касается Курковой… Я не знаю, будет ли к выходу газеты актуален разговор на эту тему, потому что как глава Санкт-Петербургского телевидения она должна пасть, причем в самое преближайшее время. Дело в том, что у нее такой нормальный вроде бы ельцинский фанатизм, но только образца августа 91‑го. Сейчас такое уже не носят. Поэтому когда Куркова появляется в балах в рюшечках этого августовского фанатизма, она, конечно, выглядит смешно и отвратительно даже для тех, кто ее на эти балы приглашает. Думаю, Бэлла Алексеевна — уже не вопрос, по крайней мере надеюсь. Знаю: правительство тоже с этим согласно. Она уже их дискредитирует. Когда с ней будет решено, механически решится вопрос и с моим эфиром. Она была мощной плотиной, не пускавшей передачу. Все, что произошло, — на ее совести, и только на ее. И наше пятимесячное отсутствие, наш простой — тоже.
Я, конечно, хочу восстанавливать «Секунды» и только ради этого пошел в Думу. Вряд ли уже буду в них комментатором. Но не потому, что это, мол, «не царское дело». Начал я свою думскую деятельность с нескрываемым отвращением. Сейчас во мне это отвращение еще более усугубилось, но, тем не менее, мне здесь надо быть. Какие-то детонационные моменты в ней зависят, наверное, от 3-4 человек. Поэтому бросить сейчас ее — такое же предательство, как бросить «Секунды». Буду это совмещать. Эфир мы восстановим, и все, что сделали за это время — а это почти четыре фильма — в эфир выйдет.
А Проханов: Для меня «Секунды» и «День» — это…
А. Невзоров: … абсолютно братья-близнецы…
А. Проханов: Не только. Это эмблема трехлетнего периода, прошедшего от беды августовской 91‑го до октябрьской 93‑го. И вот эти программы, и газета — как два дротика или гарпуна, летевшие сквозь время со свистом, иногда пересекаясь, но всегда в одну сторону. Их рождение, их взлет и свистящий полет, их сожжение и исчезновение в октябре знаменовали собой завершение всего этого периода.
Оглядываясь, вижу, что это был удивительный, уникальный, очень важный период, в котором, как ты помнишь, чего только не было! И ужас, тоска от крушения СССР, и абсолютное одиночество, ощущение, что в этой рытвинке остались два-три полуоглушенных пехотинца, стреляющих из мосинской винтовки по целой армаде танков. И потом это воскрешение… Сначала медленное, потом грандиозное — с шествиями по Москве, с огромным вече, над которым ты витал со своей камерой в этих сумерках — скользких, мартовских… Там были поездки в Югославию, Карабах, Приднестровье. Победа Приднестровья — там же! Там было столько отчаянного и восхитительного одновременно! И, конечно, это была история общественного самопознания.
Сгорели наши с тобой две редакции и погибли наши с тобой товарищи, были погребения, но началась новая эпоха. Какие у тебя от нее ощущения? Какие звериные ощущения от эпохи, в которой ты сам вертелся, как зверь, как волчище?
А. Невзоров: Это все равно как спросить об ощущении от всей прожитой жизни, потому что для меня основное время жизни как раз приходится на эти три года. И все, что было до этого, — только подготовка и ним. Честно скажу: первый настоящий поступок в своей жизни я совершил в январе 91‑го. И многие согласятся с этим, потому что трудно даже представить себе, чтобы человек мог бросить на растерзание демсволочи, бросить под ноги неизвестно кому такую журналистскую славу, какой не было вообще ни у одного человека в этой стране… Я имею в виду репортаж из Вильнюса, сделанный мной совершенно сознательно.