Тих был русский лагерь. Неярко горели сторожевые костры. Кто-то усердно молился, кто-то поминал родных, милый свой дом и осеннее грустное поле, кто-то мечтал о славе, богатой добыче и добром степном коне, кто-то отрешенно точил меч и топор, проверял рогатину и лук, кто-то рассказывал сказки о смелых и удачливых богатырях, а кто-то – сказки веселые, напоследок потешал товарищей. Старый слепой лирник с поводырем завернул и к костру звонцовских ратников. Ивашка Колесо сбегал куда-то, поднес гостю большой медный ковшик, но тот строго покачал головой: ему, мол, еще у других костров петь. Голос сказителя был хрипловатый, с гнусавинкой, но песня-сказание в устах его с первых слов заворожила слушателей, и пока он под переборчатые звоны струн пел-говорил о дедовских временах, когда гордо стоял златоглавый Киев, наводя страх на Дикое Поле, ни один не шелохнулся, и слезы нетронуто высыхали на щеках и усах мужиков. Оборвалась бывальщина, лирник встал, поклонился:
– Бейтесь, ратники, с поганой силой, как бились великие прадеды наши, и о вас песни сложат. Сам я сложу – завтра, может быть.
Еще раз поклонился и ушел в темноту, к соседям. Николка Гридин, накалённый песней, толкнул соседа:
– Слышь, Алёха?
Алешка Варяг не шелохнулся, поглядывая через костер на задумчивого Юрка Сапожника, который только-только воротился из лагеря у Непрядвы. Сотский даже коня ему давал, чтоб жену проведал. Нет, не затихло ревнивое сердце Алешки, хотя примирился с судьбой и с Юрком подружился крепко. Приглядывался к новому другу и не мог постигнуть: чем взял Аринкино сердце этот безусый мастер-сапожник? Обыкновеннее парня и представить себе трудно.
– …Слышь? – снова шептал Николка. – Пошли к сотскому в дозор проситься – от нас в ночь снаряжают, я слыхал. К татарам подкрадемся, по коню добудем.
– Ох и дурачок ты еще, Николка, – беззлобно усмехнулся Алексей. – Нашто отец взял тя в поход?
Николка обиженно засопел, отвернулся.
С того дня, как покарал врага своей рукой, в душе Алексея словно переломилось что-то; одна половина отпала, другая выросла, заняла все существо парня. Стал он молчалив, хотя и не угрюм; исполнителен по-умному – не боялся собственную сметку во всякое дело внести, чтоб делать скорее и лучше; приглядчив – опять же не из пустого любопытства, как иные деревенские парни, переимчивым и хватким оказался; прежние шалости и ухарство отмел враз, будто никогда не грешил ими. «Экой ведь мужичок золотой в озорнике сидел, – дивился Фрол Пестун, присматриваясь к новому Алешке. – Видно, ратное дело по душе ему. Жаль, коли боярин заберет в дружину, добрый ведь хозяин вышел бы из Алешки».
Парню и в самом деле походная жизнь пришлась по нраву, одно лишь беспокоило: часто мерещился убитый ими лазутчик с раскинутыми по траве руками, с кровавой головой. В снах он не раз вскакивал, бросался на Алешку, тот бил и промахивался, в ужасе бежал, чуя за спиной хриплое дыхание врага. Просыпаясь в поту, нещадно бранил себя за трусость, стыдился снов, клялся, что в следующий раз не побежит, но если сон повторялся – снова убегал. В одной из попутных деревень Алешка сходил в церковь, поставил заранее припасенную свечку Георгию Победоносцу, моля великого святого дать ему силу духа настоящего воина; с того дня казненный враг не тревожил сны парня. Теперь ночами Алешке часто являлся вороной конь – то плыл над туманным лугом, то мчался вдали, развевая черную гриву, то приближался к походному ложу парня, косил на него огненным глазом, бил литым копытом, словно звал куда-то…
– Ты не обижайся, Николка, – Алешка тронул товарища за плечо. – Сотский сам знает, кого в дозор послать, полезем, так обозлится и не пустит. А коня в дозоре не добудешь, вот кабы в разведку…
Николка вздохнул, ничего не ответил, дулся, наверное.
– Малец ты, Николка, правда…
Знакомая и грубая простота, в которой открылся большой мир юному сыну кузнеца Гриди, вначале обескуражила, а потом даже обрадовала его. И князья такие ж люди, только одеты богато да власти у них много, а горожане и вовсе мало отличаются от деревенских. Женщины в городах, правда, красивее, но то – от одежды. Наряди-ка поповну Марьюшку в тот радужный летник, что видел он на одной коломянке в день приезда великого князя, – от нее глаз не оторвешь. Даже знаменитый разведчик Васька Тупик и товарищи его – самые обыкновенные люди. Но тем сильнее хотелось Николке отличиться в каком-нибудь отчаянном деле, а заговорит об этом – над ним посмеиваются. Как не обижаться!..
– Фрол! Таршила! – позвал из темноты голос сотского из кметов московского полка. – Поднимайте свои десятки – в охранение станете, где указал. Сменю вас я сам.
Николка вскочил и, забыв обиду, радостно хлопнул по спине товарища… С четверть версты шли в темноте, потом залегли цепью. Жутки и сладостны минуты ожидания, когда тело твое согревает прохладную землю, уши ловят каждый звук, глаза – каждую мелькнувшую тень на земле и в небе. Николке хотелось говорить соседу обо всем, что замечал и слышал, но он помнил строжайший наказ Таршилы: без нужды не шептаться, ибо плеть у него под рукой. Вдали по черной степи разливалось странное зарево, но Николка еще не догадывался, что это такое, а спросить соседа боялся. Седыми грозными привидениями из низин выползали туманы…
В тот же час русские князья покидали шатер государя, чтобы вместе собраться лишь после битвы – если будет кому собираться. Прежде других уехали в свой передовой полк Семен Оболенский, Иван Тарусский, Федор Белозерский, ушли Андрей Полоцкий с Андреем Ростовским, ушли Ярославский с Моложским на левое крыло рати; государь напутствовал на прощанье воевод полка поддержки Дмитрия Ольгердовича и Романа Брянского:
– Вам особого сигнала не будет. Сами глядите: где татары прорвутся – туда бейте всей силой. Да так бейте, чтоб вылетели они назад, как пробка из жбана с перестоялой брагой. На засадный полк не оглядывайтесь, будто его и нет. Слышите! – нет для вас засадного полка, вы последний заслон земли русской, самый последний!
Остались ближние – Владимир, Боброк, Бренк да Тимофей Вельяминов, брат которого, Микула, был воеводой в полку поддержки и оставался там за главного на время отсутствия князей.
– Тебе, Володимер, и тебе, Дмитрий, ключ от победы вручаю, – тихо сказал государь.
Боброк несогласно качнул головой:
– Ключ в твоих руках, княже. Здесь он, в великой пешей рати.
– Здесь щит и меч Руси. Здесь – сила, что Орду перемелет, стены разрушит и путь укажет. Заветный же сундучок победы отпирать вам. Не оброните ключа золотого, не суньте в замок раскаленный до срока. Ты, Володимер, великий воин в бою, знаю, как идут за тобой полки в смертную сечу. Но больно горяч ты, себя забываешь, увидя врага. Слушай Боброка. Его трезвости да твоей ярости вручаю мои надежды. Не гневись, что будет Боброк над тобой вроде моей жесткой руки.
– Что ты, Митя! Какие ныне обиды! Али сам не ведаю слабости моей? Счастлив я, что даешь ты мне первого воеводу.
– Ты же, Дмитрий Михалыч, оставайся при нем до конца, как бы дело ни повернулось на поле. Держи его в руках крепко, да не передержи. И вот что оба помните: о том молюсь, чтоб без вас Мамая опрокинуть.
Серпуховской изумленно вздернул бороду, Боброк, напротив, опустил глаза.
– Да, князья! Не славы хочу лишить вас – о славе ли ныне спорим! – но полк отборный сохранить хочу целым и свежим. Орда побежит – не считай ее разбитой: отскочит, соберется да так навалится снова со злобой – кости затрещат. Свежим полком гоните, пока кони несут. Да и союзничков мамаевых забывать нельзя. А даст бог… – Замолк, глубоко вздохнул, как бы решая: договаривать ли? – Даст бог, сохраним силу в битве, может, и далее в степь пойдем, гнездо змеиное разорять. Иначе ведь скоро другой мамай появится.
Посидели в молчании, не хотелось расставаться князьям, чьи судьбы давно завязались в тугой узелок. Ближе, чем родные братья, стали, и в минуту молчания знали, кто о чем думает.
– Значит, сами вперед пойдем, коль вздумает Мамай поджидать Ягайлу с Ольгом? – нарушил молчание Вельяминов.