– Как уговорились. Я сам поведу большой полк. Ну, пора…
Встали. Серпуховской, Боброк, Бренк и Вельяминов обнажили мечи и на них поклялись Димитрию, что в случае его смерти будут служить Москве и наследнику государя княжичу Василию, как служили доныне самому Димитрию. Каждого он обнял и поцеловал троекратно. Боброка и Владимира проводил за порог, воротясь, озабоченно спросил Бренка:
– Почему вестников долго нет?
– Я послал воеводу Ивана Квашню в сторожу под Красный Холм. Пусть сам посмотрит. Из сторожевого нет ничего, – значит, их не тревожат.
– От костров по степи уж зарево, – негромко прогудел Вельяминов. – Жгут, не боятся – хозяева степи.
– Пусть похозяевают еще ночку.
Снаружи донеслись громкие голоса, стража кого-то не хотела пускать. Вельяминов вышел, скоро вошел с двумя ополченцами, третьего, со связанными руками, они крепко держали за плечи. Увидев государя, все трое низко поклонились.
– Дозволь сказать, государь? – зачастил тонким голосом приземистый ратник. – Десятской я, из смердов, с-под Суздаля. Ордынца вот пымали, с нашей тысячи ордынец оказался.
Лицо связанного, бритое, с выпирающей челюстью, показалось Димитрию знакомым.
– Какой он ордынец? – удивился Бренк. – Ты в рожу-то ему глянь хорошенько.
– Рожа-т у нево, государь, вроде нашенска, а слова не-ет, слова вражески.
– Брешешь ты! – со злобой крикнул связанный.
– Я брешу?! Это я брешу? – десятский чуть не заплакал от возмущения. – Ну-ка, Ерема, сказывай государю! Што он брехал мужикам, ну?
– Верно, – степенно подтвердил Ерема, стискивая плечо «ордынца» медвежьей пятерней. – Брехал, будто воеводы, – опасливо глянул на Вельяминова, – будто оне тово… етово…
– Ну-ка, ну-ка, чего оне там «тово»?
– Дык етово… мол, войско погубить надумали. Загнали, мол, промеж рек, а как татары зажмут нас тут – всех и порубят. Отойти, мол, и то некуда…
Глаза Димитрия похолодели, он упорно сверлил Ерему взглядом, того даже пот прошиб.
– Дак ты што ж, ратник Ерема, испужался, коли бежать-то некуда?
– Вот и я тож… – заикнулся было связанный, но государь жестом оборвал его:
– Ну-ка, Ерема, ну-ка?
– Я-то, государь, вовсе не испужался, потому какие из нас, пешцев, бегуны от татарина? Наше дело – бить ево, покуль он те башку не смахнет аль сам ямана не запросит. Вот которы помоложе ратники, оне ведь про воевод наших и поверить могут. Особливо ежели не смыслит иной, што промеж рек-то против татарина стоять способней, нежель во чистом поле.
– Ай да Ерема! – глаза государя смеялись. – Дак чево ж ты, умная голова, тово-етово – не ответил при всех дураку сему бритому?
– Я-то ответил, государь, да ить он в другие сотни ходил и там небось брехал.
– Чей ты? – спросил Димитрий связанного. – Как звать?
– Гришка, с рязанской земли, беглый. Ты ж пытал меня, государь, о Бастрыке сгинувшем.
– Не врешь. Што ж ты, Гришка, воев моих смущаешь? Аль не ведаешь, што за вредные слухи карают, как за измену?
– Помилуй, государь, смущать других не хотел, сумленье часом нашло.
– Коли нашло сумленье, поди сотскому скажи аль прямо князю, который первым встретится. Зачем же такое орать, не подумавши? Пристукнули б тя мужики, и спроса с них нет. Война ж идет!
– Помилуй, государь.
– Самого тебя сумленье взяло аль кто подсказал?
– Авдей Кирилыч говорил нам, он в другой сотне. С коломянами-то совестно ему, разжалованному боярину, он и нас к суздальцам позвал. Помилуй!..
– Ступай на свое место, Гришка. За глупые слова завтра в битве оправдаешься. Развяжите.
Гришка бухнулся в ноги, ратники – озадаченно:
– Значится, што ж, зря мы ево?
– Не зря! Эй, отроче, налей воям по ковшу доброму.
Мужики, перекрестясь, благоговейно осушили по большому серебряному ковшу, поклонились, ушли довольные. Останутся жить – век вспоминать им этот ковш из государских рук.
Димитрий обернулся к воеводам, в запавших глазах – темень, холод, гнев.
– Ну, бояре? – будто за горло схватил словом. – Ну?
– Прости, государь, – Бренк потупился. – Там, в Коломне, я не все сказал об Авдее. Пожалел, думал, и без того наказан. Своих людей он не пускал в ополчение, пока я не вмешался.
– И ты молчал, зная приказ мой?! Ты, Бренк?
– Прости, государь.
– Что ж, коли так, его и судить не надобно. Он тот приказ мой знал и все же нарушил его. Тем он сам себя приговорил.
– Я казню пса, государь, – сказал Вельяминов. – Мы твои подданные, и наши руки – твои руки.
– Нынче же, при факелах, перед войском! По всей рати объявить, за что казнен вор и изменник.
V
Перед закатом отряды Орды увидели большое русское войско на правом берегу Дона и поспешили донести Мамаю. После невиданной вспышки бешенства, обретя речь, он выдавил:
– Дмитрий спешит увидеть свой позор!
– Поможем ему в этом, повелитель, – отозвался Темир-бек.
Земля гудела. Высокая жесткая трава стелилась под копыта конных тысяч, на розовый закат оседала степная пыль, пыль лежала на броне и лицах воинов. Мамай ехал, стискивая зубы. Мамай теперь знал отчетливо: Димитрий опередил его союзников и собирается сам навязать битву Орде. Этой дерзости москвитянам властелин Золотой Орды никогда не простит. И радости ударить первыми не доставит. Вызвал двух опытных мурз, прошипел сквозь зубы:
– Ты поскачешь навстречу Ягайле, ты – навстречу Ольгу. Скажите: если завтра на рассвете они не будут на Куликовом поле, их шкуры я прикажу натянуть на ордынские бубны.
Один осторожно спросил:
– Сказать им это твоими словами, повелитель?
– Если вы скажете другими, на бубны натянут ваши шкуры.
Трогая коня, подумал: «В который уж раз тороплю шакалов. Все напрасно. Теперь не успеют».
– Как служит Авдул? – спросил Темир-бека.
– Три дня богатур Авдул командует первой тысячей тумена, и три дня я спокоен за этих воинов. Плен дал ему новую злобу к врагу. А злоба питает силу.
Мамай знаком подозвал сотника охраны.
– Мой шатер поставить на Красном Холме.
В сумерках войско Орды облегало Красный Холм. Будь утро или даже полдень, Мамай не остановил бы туменов – множество раз убеждался он, как подавляет врага удар с ходу подвижными конными массами. Ночью же, не зная расположения противника, не видя всех сил его, бросаться в битву опасно. Вокруг – реки в лесистых берегах, тумены могут смешаться, подавить друг друга, перекалечить лучших лошадей, а без них ордынское войско – жирная степная пыль. Мамай не считал Димитрия глупцом, и переход московскими полками Дона – не простое следствие чрезмерной дерзости московского князя. Видимо, Димитрий умышленно поставил свое войско в положение зверя, прижатого к стене охотником. Зверь будет стараться нанести противнику смертельный удар, но ведь охотником остается Мамай… Так пусть ни один рус не уйдет с Дона, коли этого захотел князь!
Мамай со свитой задержался на фланге своего тумена, остановленного для ночлега за Красным Холмом. Здесь он и останется до конца битвы, укрытый от глаз врага, этот сильнейший отряд ордынской конницы, ее главный резерв. Холм сейчас обтекала черная в сумерках генуэзская пехота. Фряги станут за легкоконными туменами татар и вассалов на скате Красного Холма, обращенном к русам, – им в числе первых испытывать остроту и крепость московских мечей. Странно было Мамаю, привыкшему к дробному гулу конских копыт, слушать приглушенный, будто рассеянный по степному пространству шелест кожаных башмаков, чужой говор. Знают ли фряги, что сейчас на них смотрит из темноты повелитель степных царств, чья воля уже предопределила судьбу и тех стран, где они родились? Догадываются ли, какое это будущее? Пока для них поход – лишь очередное грабительское предприятие, сулящее хорошую наживу. Так ли охотно пойдут они за ним, когда ордынцы начнут жечь их родные города и деревни, засовывать в мешки их малолетних соплеменников, погонят табуны на хлебные поля, возделанные руками их родителей? Или им все равно, кого разорять, – лишь бы платили хорошо и в срок? Мамай усмехнулся: зачем ему знать такие мысли наёмников? Сегодня он их купил, завтра и без золота заставит делать то, что захочет. Кого не заставит – убьет.
Из темноты с пылающим факелом в руке прискакал всадник.
– Повелитель! Хан Бейбулат бежал из-под стражи, он в своем тумене. Его воины взбунтовались и хотят уйти к Тохтамышу, как то сделал Есутай. Бейбулат уже поворачивает тысячи.