Входили все новые мурзы с докладами: войско заняло исходные позиции для наступления на русский лагерь. Теперь Димитрию бежать некуда, он сам себя втиснул между реками, а Мамай захлопнул ловушку. Зверь пойман, осталось взять его.
– Ступайте каждый на свое место, – приказал Мамай. – Завтра на рассвете мои знамена, мои гонцы, мои трубы донесут вам мою волю. Пусть муллы читают молитвы до утра. Я тоже стану молиться, и вы молитесь.
Черная полоса тьмы легла между заревом ордынских костров и цепью русских сторожевых огней. В этой тьме передовые легкоконные тумены Орды потеряли соприкосновение с русскими заставами. Велено было остановиться. Здесь воины не жгли костров, не расседлывали коней; они грызли вяленую конину и кислую круту, жевали сухие просяные лепешки, запивали водой из турсуков, из тех же турсуков поили коней, подвязывали к их мордам торбы с зерном и, намотав на руку поводья, валились на траву возле самых конских копыт. Часовые ни на шаг не отходили от своих сотен – русы где-то рядом. Безмолвие ночного поля нарушали только голоса птиц и зверей – ни с одной стороны лазутчики не пытались проникнуть во вражеский лагерь, и даже кони не перекликались, подавленные близостью необычайного.
Люди словно пугались темного пространства в одну версту, пока разделяющего огромные рати, сошедшиеся не для веселого празднества или большой мирной работы, а для того, чтобы убивать друг друга, то есть заниматься тем страшным делом, которого они больше всего боятся, за которое нещадно судят себе подобных, называя их преступниками, душегубами, выродками человеческого племени. Может быть, они задумались у этой последней черты, за которой стояло более страшное, чем даже смерть каждого из них в отдельности, и над черной пустыней ничейной полосы до кровавой звезды, вошедшей в зенит, в глазах каждого вырос беспощадный вопрос: «Зачем?!» Зачем идти убивать и быть убитым? Зачем тысячи и тысячи здоровых, крепких, красивых людей, любящих жизнь и радующихся жизни, должны обратиться в безобразные груды изрубленного мяса, в зловонную пищу воронов и волков? Не пора ли остановиться, пока не перешли последнюю черту, за которой начинается кровавое болото, из которого уже не вырвать ног?
Вряд ли такой вопрос мучил кого-то в последнюю ночь перед битвой. Большинство спало, набираясь сил, чтобы вернее убить завтрашнего противника. Те, кто охранял спящих, молились небу, чтобы оно дало им победу. Война стала неизбежностью – это чувствовали и военачальники, и простые воины. Русские не могли отступить, вернуться в свои города и деревни, потому что тогда они наверняка были бы убиты, их жилища разграблены, женщины и дети пленены. Не могли остановиться и ордынцы, связанные той всеобщей страшной порукой, которая довлеет над всеми и каждым сильнее родственных уз. Под видом воли небесного и земного Правителя, интересов государства, законов долга и чести, не только оправдывающих военный разбой, но и объявляющих такой разбой высшей доблестью, эта всеобщая порука вела ордынских всадников путем войны, как во все времена она водила завоевателей. Любой из них был бы уничтожен, откажись он сражаться. Орда чувствовала свое превосходство над Московским княжеством, ее властелин и развращенные грабежом воины видели в войне самый короткий путь к овладению жизненными благами, которые добываются десятилетиями трудов, поэтому Орда в целом безжалостна к тем тысячам своих соплеменников, что неизбежно должны погибнуть в бою.
Мамай с большим нетерпением торопил утро и победу над строптивым врагом, ибо подсознательно угадывал в Димитрии судью, выбранного историей сказать «нет!» разбойной политике ханов. Димитрий тоже торопил утро, но по другой причине: союзники Мамая двигались к Дону. Сомнения его давно ушли прочь, остались спокойствие и решимость.
Два человека, не видя друг друга, стояли по разные стороны ничейной полосы, словно на берегах черной реки, в которой с пугливым шорохом текло время.
Костры Орды медленно угасали в тумане, наползающем с Непрядвы и Дона.
VI
Боевые трубы запели в белой мгле, им отозвались зычные голоса начальников, и войско встало. Кашевары, поднятые затемно, уже тащили большие котлы с горячим варевом прямо в сотни. Завтракали скоро, но обстоятельно, досыта – никто не знал, когда придется полдничать, да и придется ли? Близко за туманом стояла Орда.
Димитрий снова объезжал большой полк. Сквозь редеющий белый сумрак проглядывали все десять рядов рати, воины кличем приветствовали государя, Димитрий лишь поднимал руку, но не останавливался, не звал начальников. Может быть, он проверял порядок, может быть, в решительный час хотел занять новой душевной силы у этой великой русской рати, или себя показать воинам, чтоб запомнили и его белого Кречета, и белоснежную ферязь, и сияние золотых доспехов – все, что станет частью великокняжеского знамени, будет издали светить им надеждой, потому что взоры их в битве не раз обратятся туда, где встанет дружина государя. Тупик ехал рядом с князем, приотстав на полкорпуса лошади, за ними шел плотно сомкнутый отряд из двадцати молчаливых витязей, поименно названных Боброком. Разномастные сильные кони, булатная сталь кольчужных панцирей, в рысьих глазах под надвинутыми шлемами – полная отрешенность от самих себя и готовность на все ради дородного всадника на белом иноходце.
Туман… Это посерьезней ночной темени – ту можно разогнать факелами, а туман и солнце не берет. Заставы молчат. Молчит и передовой полк, – значит, Орда еще воюет с бараниной или строится к битве. Димитрий с тревогой посматривал в сторону Дона, откуда временами приходило слабое дуновение, искал едва различимое косматое пятно солнца. Минули большой полк, когда Тупик, оглянувшись, обрадованно сказал:
– Государь, смотри!..
Над разорванной пеленой, золотясь в лучах, проглянули полковые стяги, и тотчас ощутимо дохнуло ветром; молочное море колыхнулось, заклубилось, потекло мимо; где-то вдали заржали кони, в другой дали отозвались другие…
– Пора! – князь заворотил иноходца.
Их ждали Бренк и Вельяминов во главе конной дружины государя, поставленной за рядами пешцев. Ветерок усиливался, развевал багряные стяги, расправлял тяжелое черное знамя с золотым образом Спаса. Все дальше открывалось поле, и солнечные лучи уже играли на стальных шлемах, на остриях копий и топоров. От передового полка прискакал посыльный с вестью: Орда зашевелилась, похоже, строится к битве, наши сторожевые отряды отходят на крылья полка. С той стороны им кричали в широкие медные трубы: сдавайтесь, мол, просите милости у великого хана, иначе всех побьем, а кто уцелеет, повяжем арканами и – буль-буль в Дону.
– Вы им про буль-буль в Боже не напомнили? – спросил Бренк.
– Как же! Кирька Зык на всю степь про то гаркнул, так они завизжали и начали садить из самострелов.
– То-то!
– Что, бояре, видно, это был последний разговор с Ордой? Теперь – мечам слово.
Димитрий подъехал к большому знамени, соскочил с лошади, сняв шелом, стал на колено и поцеловал край святого полотнища, потом оглядел воинов.
– Братья! Не для обид и унижений родила нас земля русская. Скажем о том кровавому ворогу мечами булатными. Наши великие предки смотрят на нас. Наши соплеменники, убитые, замученные, опозоренные, томящиеся в рабстве, смотрят на нас. Родина с надеждой и верой смотрит на нас! Да сохранит вас небо в этой битве, но знайте: смерть за родину с мечом в руке достойней позорной жизни раба. Довольно нам быть рабами! Мертвые не имут сраму. С вами хочу победить или умереть с вами!
Димитрий подошел к Бренку, крепко обнял:
– Тебе, княже, вручаю русское знамя. Знай: пока стоит оно – рать стоит!
Он скинул белую ферязь, набросил на плечи Бренка, подал знак рындам, те подвели горделивого Кречета.
– Сядь на моего коня, княже, стань под знамя – пусть войско видит государя. Меня не ищите, бояре. Там буду, где битва злее. Понадобитесь – сам найду вас.
Бояре замерли, Васька Тупик подался вперед вместе с конем, Бренк неверными пальцами застегивал ферязь на груди. Она была ему великовата. А Димитрий уже взлетел на своего гнедого – рынды и помочь не успели, – оглянулся на Тупика и с места галопом устремился в направлении передового полка.