Николка неверяще опустился на колени перед Юрком и совсем не узнал его лица, будто на место Юрка Сапожника подложили похожую на него большую куклу. Даже волосы стали другими – мертвая кудель.
– Что же теперь-то?
Мужик снова вздохнул:
– Туды вон его, в низинку, там другие есть… Полежат тут до могилы. Коли будет кому ее вырыть, могилу-то…
Николка исполнил, как велел колченогий страж лечебницы, с опущенной головой побрел назад, но мужик окликнул:
– Подь-ка сюды!.. Ты што ж это, парень? Тож ведь раненай, аль чужая кровь на руке?
Николка молчал, боль словно растеклась, но рука стала тяжелой, и он подумал сейчас: «Как же я с копьем-то?»
– Эге! – негромко воскликнул мужик. – Никак, стрелой ранен? Войди, войди – полечат, не то беда…
В укреплении Николку оглушили стоны, запах ладана, крови и снадобий, но теперь он сдержался, не дал волю слабости. Внутреннее пространство тележного лагеря заполняли раненые – они лежали, сидели, стояли. Лекари, среди которых было несколько женщин, перевязывали раны, поили немощных, попы пели молитвы, давали отпущения грехов, утешали тех, кто особенно страдал, помогали лекарям. Здесь оказывалась первая умелая помощь; те, кто получил ее, отправлялись в войсковой лагерь к Непрядве – одни уходили сами, других отвозили на легких бричках. Были и такие, кто, почувствовав себя лучше, возвращались в битву. Тщедушный монашек-лекарь тотчас приблизился к Николке, расстегнул и помог совлечь кожаную броню. Николка вскрикнул, как ни крепился. Монашек покачал головой:
– Ранка – тьфу, а руку разнесло, видно, ядом тя угостили.
Николка лишь проглотил болезненный комок.
– Дед Савося! – громко позвал монашек.
Подошел согбенный старик с лешачьими бровями, будто прохладой окатил Николку взглядом глубоких бесцветных глаз, осторожно ощупал плечо, проскрипел:
– Не пужайсь, яд не страшный, есть от него средство. Вот кабы сразу не выдернул, валялся б теперь в жару… Дарья! – окликнул ближнюю женщину, хлопочущую над раненым с перевязанной головой. – Дай-ка этому молодцу выпить утешь-травы. А ты смажь рану-то, штоб жар вытянуло, да заклей – вот и будет ладно.
Старый лекарь отошел к ратнику, которого только что внесли, монашек начал обрабатывать рану на плече Николки, приблизилась девушка в темном, тихо ойкнула:
– Николка! Ранили? Наши-то где, живы ли?
Николка узнал Дарью, губы его задрожали.
– Что ты, Николка, больно? Погоди, миленький, счас легше станет, – она торопливо налила в глиняную черепушку пахучей зеленоватой жидкости из небольшого жбана.
Николка всхлипнул:
– Юрка… убили… И деда твово…
Снадобье плеснуло через край, Дарья охнула, отступив, и монашек взял у нее черепушку, поднес ко рту Николки, в самое лицо прошипел:
– Ты што, дубовая колода, помолчать не мог? Пей.
Николка проглотил снадобье, не понимая, за что бранит его лекарь – ведь правду сказал. Дарья поставила жбан на землю, иссохшим голосом сказала:
– Пошла я…
– Куда это? – монашек заступил ей дорогу.
– Деда искать. Может, живой?
– Ты што? Ума лишилась? Ты знаешь, што там!
Девушка шагнула в сторону, пытаясь обойти монашка, но тот схватил за руку.
– Сродственников искать идешь? А этих болящих, кои помощи ждут, бросаешь? Пусть помирают ратники, за нас принявшие лютые язвы, штоб деду твому не скушно было в пути ко господу? Так, што ль?.. Дуреха! Убитых не воротишь, а этих мы спасти должны. Должны!
– Я там спасать буду…
– Там! Там тебя спасать придется. Девицам средь мечей не место, а тут тебе нет замены. Нет замены, слышь!..
Ближние раненые оборачивались на громкий голос монашка, и тогда Дарья, надвинув платок на самые глаза, взяла жбан и пошла на чей-то громкий стон у дальней стенки ограждения.
– Иди, сядь вон под телегу, а то приляг, тебе это важно, – монашек подтолкнул Николку, сам же, встретив нового раненого, спросил: – Что там? Крепко стоят?
– Стоят! Запасный-то еще не трогался, стал быть, бьют… И большое знамя на месте… Господи, сколько душ хрестьянских загубил, окаянный, сколь народу изувечено, а конца не видать.
Николка пробирался к выходу. Ему стало легче, и оставаться он все равно не мог. Снаружи послышались громкие крики, он выбежал, и первое, что увидел – запасный полк. Качая лес копий, полк двигался в сторону битвы, заворачивая вперед правое крыло. Николка глянул туда, где недавно стоял с земляками, и в груди оборвалось: там клубился такой же страшный омут, какой видел он на левом крыле войска, когда тащил Юрка, и через этот клокочущий омут бурно текли серые ручьи вражеской конницы, смывая светлые островки расколотого русского войска. А дальше, у Зеленой Дубравы, уже не отдельные ручьи – грозный поток Орды хлестал в широкий прорыв, растекаясь и охватывая выдвигающийся навстречу запасный полк.
– Ба-атя!.. Батяня-аа! – Николка, не чуя боли в руке, схватил оставленное кем-то копье и, не обращая внимания на крики колченогого мужика, кинулся навстречу страшному серому потоку, в котором сгинул отец со всеми односельчанами.
До полка левой руки Димитрий Иванович не добрался, ввязавшись в ожесточенный бой на самом крыле большого, где были похоронены остатки тумена Бейбулата, поддержанные свежими сотнями Темучина и Батарбека. «Государь с нами!», «Димитрий с нами!» – этот клич вспыхивал, подобно знамени на ветру, всюду, где появлялся государь, и войску начинало казаться, что великий князь – сам ангел мщения, чей дух несокрушимо стоит под большим знаменем, светя воинам издали облачной белизной ферязи, а плоть с мечом, карающим ворога, носится по полю сражения. Трудно даже бывалым ратникам равняться с неистовой дружиной государя, состоящей из богатырей. Как смерч, прорывалась она сквозь живые стены и свалки, внося страх в ряды врага, вселяя мужество и уверенность в души своих.
«Наш, истинный воин, – говорили молодым ратникам старые бородачи, гордясь Димитрием, словно сыном, которого сами вырастили. – С этим не пропадем!» – «Чего же он с малой-то дружиной? – тревожились молодые. – Беды б не вышло?» – «А мы – не дружина? Все войско ему дружина, всяк за него голову положит. Да и Васька с Гришкой глянь как его заслоняют – этих сам черт не возьмет!»
Еще до того, как многотысячный вал ордынской конницы захлестнул остатки полка левой руки и крыло большого, Димитрий послал гонца к Дмитрию Ольгердовичу и Микуле Вельяминову с приказом – подвести запасный полк ближе к стыку большого с полком левой руки. Великий князь теперь видел: враг почуял слабое место, его конница стекается сюда, и прорыв неизбежен. Нельзя, чтобы прорыв оказался слишком потрясающим для русского войска, а главное – вынудить Мамая бросить сюда основные силы… Димитрий снова выдвинулся в первые ряды полка.
– Слышь, Васька? Больше мово коня за повод хватать не смей – руку отрублю! Береги государя, как хошь, а держать себя не позволю. Сейчас от меня одна польза – мой меч.
Дружинники как можно теснее сомкнулись вокруг Димитрия – уже посыпались стрелы, стуча в щиты и брони. Димитрий извлек меч в рыжих пятнах засохшей крови, плашмя положил на конскую гриву; Копыто вопросительно глянул на Тупика: не увести ли, мол, князя силой – пусть потом рубит головы? Васька отрицательно качнул головой – бесполезно и пытаться. Да и прав теперь государь: все приказы, почитай, отданы, осталось – рубить. И по рядам ратников катился говор: «Государь – впереди», – потому, может быть, и самые молодые в поределом русском войске так бестрепетно следили за приближением несметной ордынской силы. Тупик внезапно вздрогнул: впереди на поле среди убитых врагов и своих, разбросав руки, лицом к небу лежал Таршила. Казалось бы, Васькино сердце должно было закаменеть от вида смертей, от бессчетных дорогих потерь, но его омыла такая горечь, что стоном прорвалась сквозь стиснутые зубы. Обернулся, ища лагерь у Непрядвы, но лишь поднятые копья и секиры качались перед ним. «Будь счастлива, касатка моя! А нам, видно, приспело последнее счастье…»
С протяжным «ура!» конная дружина Федора Моложского выплеснулась навстречу орде из узкого пространства, разделяющего пешие ряды полков; вдали, в углу, образованном речкой Смолкой и опушкой Зеленой Дубравы, последние дружинники Василия Ярославского смешались с серыми всадниками, и тогда пешие ратники полка левой руки, уцелевшие после всех атак врага, тоже двинулись вперед. Три зыбких ряда светлых кольчуг и рубашек шли, качая тяжелые копья, затупившиеся о железо и вражеские кости, шли, перешагивая через тела убитых, скользя по кровавой траве, шли, словно этот отчаянный бросок мог уравнять их в силе со всей массой конницы, заполнившей степь от Смолки до Красного Холма.