Возможно ли, чтобы великая река побежала вспять?! Он видел такое однажды, застигнутый с небольшим отрядом на низком берегу весенним ледоходом. В несколько минут белая гора выросла поперек реки, вздымая в ясное небо рваные края зеленых льдин, осыпаясь белой трухой, зловеще сверкая цветными иглами. И черня вода в испуге отпрянула от шевелящегося ледяного сфинкса, вздуваясь на глазах, кинулась на берег, крутя в грозных водоворотах белое крошево, мутную пену и рогатые деревья. Злое шипение реки то и дело заглушалось гулким грохотом, скрежетом и треском; сверкающая гора продолжала расти, словно земля извергала ее из своих недр, и все живое бежало с берега, даже вороны и чайки отлетели подальше от затора, а его отряду пришлось спасаться бегством, побросав юрты и имущество…
Войско Орды бежало, гонимое грозным русским сфинксом, который уже не стоял на месте, но сам двинулся на Орду. Мамай видел весь русский засадный полк, оба его крыла – и то, поменьше, что гнало ордынцев в Непрядву, и то, что гнало их на Красный Холм.
Русских было значительно меньше.
Мамай сам кинулся к зеленому стягу своего тумена, оттолкнул сигнальщика, стал раскачивать древко, и последний, сильнейший тумен Орды хлынул навстречу бегущим соплеменникам.
В этот же самый момент вдали качнулись багряные стяги большого московского полка, и вся русская рать двинулась вперед. Мамай видел, как его тумен врезался в бегущие толпы, частью оттеснил их на фланги, но при этом не менее половины всадников оказались вовлеченными в бегство, другие сошлись с конницей русов, захлестнутые ею, раскололись, рассыпались, передние воины погибли, задние поворотили коней, побежали, усиливая смятение на поле. Еще надеясь на какое-то чудо, Мамай уставился на золотой жезл с кровавым камнем, зажатый в руке, пронзительно завизжал, кинулся к лошади. Сильные руки преданных нукеров подхватили повелителя и опустили в седло. Окровавив шпорами бока жеребца, он рванулся наперерез бегущему войску, но рука сотника стражи схватила повод и заворотила белого аргамака в открытую степь на полдень.
– Ты еще нужен нам, повелитель! Этой золотой игрушкой ничего не поправишь, лучше мы на нее приобретем отряд воинов. Твоя сменная гвардия тебе не изменит, а Золотую Орду мы заставим служить тебе еще вернее, чем прежде.
«Жить! – закричал в душе истерический голос, вырастая над бешеным топотом бегущего войска, гонимого мечами беспощадных врагов. – Жить!»
И Мамай подчинился.
Впервые со времен Батыя объединенное войско Золотой Орды было разбито наголову, убегало в степь не для того, чтобы заманить противника в ловушку, но для того, чтобы спастись от полного истребления.
XII
Во все времена верные кони спасали ордынцев от полного разгрома и истребления, но на сей раз русский засадный полк на свежих лошадях не дал им возможности пересесть на запасных, и табуны их оказались в руках противника; войско Орды бежало в степь на утомленных в битве конях. И если на Куликовом поле уцелело не менее семидесяти тысяч степняков, то через час погони их осталось тысяч пятьдесят, не более, да и то рассеянных на безбрежном пространстве Задонщины; собрать их теперь в кулак было почти невозможно.
Русские не прекращали преследования, – может быть, они знали о запасном лагере Мамая, где находились главные ордынские богатства: несметные стада скота, где Орда еще могла зацепиться и, придя в себя, отбросить преследователей, – поэтому они буквально сидели на плечах бегущих, не щадя коней. Воеводы держали сотни и тысячи собранными, оставляя без внимания мелкие группы врагов, отколовшиеся от основной массы бегущих. Готовились мощно встретить возможную засаду.
Мамай со своими нукерами, имевшими по две заводные лошади во всякое время, далеко опередил разбитое войско. Равнодушное степное солнце склонилось к закату, когда впереди, на пологом холме над Красивой Мечей, желтым блестящим сугробом засветился золоченый шатер. Оттуда навстречу понеслось несколько всадников. Скакавший впереди сотник нукеров крикнул воинам, чтобы поднимали лагерь и гнали в степь все, что возможно. Мамай на минуту спешился под холмом, чтобы поменять коня и хлебнуть кумыса из кожаной фляги, поданной телохранителем.
Все пятьсот оставленных в лагере «алых халатов» уже были в седлах, кто-то кинулся разбирать Мамаев шатер, но Мамай злобно завизжал, и воины, оставив бессмысленную работу, снова вскочили в седла.
– Добра наживем впятеро, если сохраним головы! Ничего не брать лишнего!
Обернулся на север: в степи поднимались облака пыли, золотистые в косых лучах солнца, – Орда бежала, гонимая русскими мечами.
Мелькнула мысль: бросить сменную гвардию в бой, удержать русов хоть на десяток-другой минут, и Орда может собраться, восстановить боевой порядок. Мелькнула и потухла, заглушенная другой: «Жить! Выжить любым путем, любым способом и отомстить! А как выжить без сменной гвардии?»
– Трусливые тарбаганы! – Мамай оскалил желтые зубы. – Пусть все подыхают! Слышите, нукеры, Орду я отдаю вам. Вы создадите мне новый народ, а те пусть будут прокляты всеми поколениями живущих в войлочных кибитках!..
На берегу Красивой Мечи начиналось невообразимое: крики, вой, плач, жалобы поднялись до небес, тысячи кибиток пришли в движение – иные понеслись в степь, куда глаза глядят, иные сталкивались и опрокидывались, теряя тяжелые деревянные колеса и увеча людей и животных.
Облака пыли стремительно приближались к берегам Красивой Мечи, а над ее берегом, блистая бело-золотым оперением, разворачивался косяк лебедей, направляясь в сторону Дона. От чистейшей золотой белизны птиц, таких далеких, мир показался Мамаю особенно чужим и страшным, потому что не было в этом огромном мире уголка или норы, где он мог бы посчитать себя в безопасности. Ведь он уже не мог стать ни охотником, ни табунщиком, ни простым воином, даже обыкновенным мурзой, – он мог жить и выжить только повелителем Золотой Орды, обладая всем тем, что дано повелителю. Во всяком другом положении ему не будет пощады от бессчетных врагов, которых нажил, пробиваясь к власти. Он так и не бросил в бой сменную гвардию, чтобы остановить бегущих на рубеже Красивой Мечи. Уже за рекой, направляя отряд в сторону заката, туда, где не было следов Орды, вспомнил, весь похолодев: «Дочь!» Его дочь, не способная даже встать на ноги, осталась в лагере. Но тотчас вскричало другое: «Жить!.. Выжить и отомстить!..»
Мамай не повернул назад своего грозного отряда, встречи с которым больше всего опасался и желал князь Хасан, присоединившийся к погоне, когда большой полк выровнял крыло и русские пешцы оградили место, где упал Димитрий со своим последним стражем Васькой Тупиком. По пути Хасан, отлично знавший Орду, сумел заскочить со своим отрядом в двадцать мечей в заводной табун, и воины поменяли коней. Кони плохо слушались русских всадников, потому что не знали русского языка, но несли бешено и неутомимо знакомым им путем, и скоро Хасан оказался среди головных русских сотен, скакавших с обнаженными клинками. Рубили отставших врагов без пощады, хотя редкий сопротивлялся, – некуда было девать полоненных. Белая ферязь Боброка-Волынского летела среди стальных панцирей двадцатилетних рубак передовой сотни, к ней пристал Хасан со своими конниками, но впереди, за оседающей пылью, в пестрой массе бегущей Орды нигде не мелькали алые халаты сменной гвардии…
Сначала за пылью появились огромные ордынские стада. Напуганные бегством тысяч всадников, с ревом метались быки и верблюды, носились по степи обезумевшие табунки лошадей, к которым приставали оседланные кони, потерявшие всадников, овцы сбивались в крикливые плотные отары, давя ягнят, злобные сторожевые псы с яростным лаем бросались на проносящиеся отряды, многие, жалко визжа, тут же гибли под копытами. И почти от каждого стада бежали навстречу русским обросшие худые люди, одетые в рвань. Иные плача, иные смеясь, они, как детей, несли на руках деревянные колодки, прикованные к ногам железными цепями. Каждый русский ратник готов был прижать к сердцу ордынского невольника, но еще не было закончено великое дело, и сотни проносились мимо. Тогда невольники стали искать потерянное воинами оружие, помогая друг другу, рубили и расклепывали позорные цепи. Какой-то воевода с небольшим отрядом всадников задержался около кучки освобожденных, крикнул: