Мамай объезжал четвертую тысячу, и глаза его все больше сужались, в лице появилось тигриное, он походил теперь на крадущегося зверя, который видит стадо, но еще не выбрал жертвы. Внезапно Мамай натянул повод, ткнул рукой в широколицего воина с вывернутыми ноздрями.
– Ты! Покажи мне твой лук.
Воин испуганно сорвал налуч, согнувшись, протянул оружие.
– Та-ак… – прошипел Мамай, разглядывая потрескавшийся слой лака на излучине. – Та-ак… Всем показать луки!
Помощники Мамая обнаружили в сотне около двух десятков луков с поврежденной защитой, приволокли виновных.
– Твоя сотня, – Мамай повернулся к начальнику, – проиграет бой вражеским стрелкам, потому что луки сегодня намокли, а завтра их иссушит солнце. Вслед за твоей сотней бой проиграют тысяча и весь тумен. Из-за двух десятков паршивых свиней ордынское войско будет разбито.
Сотник затрясся.
– Повелитель, смилуйся!.. Только вчера покрывали мы луки свежим лаком, который доставили люди, снабжающие войско. Мы покрывали по всем правилам, клянусь аллахом!
– Ты больше не сотник. Я пришлю сотником моего воина. А людей, снабжающих войско, велю допросить вашему тысячнику, – он кинул взгляд на бледного сивоусого наяна… Это был старый и преданный воин, Мамай когда-то сам велел выдвинуть его. – Слышишь, тысячник? Залей им глотки кипящим варом, если лак подменен или разбавлен. Всем же, у кого оружие не в порядке, назначаю по двадцать плетей. Тем, у кого недостает предмета в снаряжении, – по десять плетей, хотя бы это была иголка.
Хлестнув лошадь, Мамай поскакал к соседней тысяче, не слушая жалобного воя и оправданий, не видя, как потащили на расправу воинов, которые виноваты лишь в том, что их обокрали. Позволили себя обокрасть – виноваты! Бешенство овладевало Мамаем. В войске Орды укореняются безалаберщина, взятки и воровство. Он вспомнил последние доносы: будто бы наяны, которым поручено снабжение войск, а также и торговцы, имеющие ярлыки на поставку снаряжения, продовольствия, фуража и товаров, берут с командиров деньгами, баранами и лошадьми, – не говоря уж о трофеях! – за очередность поставок. Не дашь – получишь последним, и то, что останется. Они же задерживают, прячут нужные людям товары, создают нехватку добротной сбруи, седел, сапог и другого снаряжения – чтоб драть за них втридорога, пользуясь тем, что Орда в походе. А ссылаются на трудности пути, на пошлины и мыта. Ярлыки и должности используются в корыстных целях, плодятся жадные и наглые перекупщики, одни, стоящие у государственных кормушек, стремительно наживаются, другие нищают. Откуда все это? Во времена Повелителя сильных ордынцу грозила смерть даже в том случае, если он ленился поднять малый предмет, потерянный другими и вернуть хозяину или передать начальнику. А тут лошадей стали красть в соседних туменах… Надо наводить порядок самым жестоким образом, иначе – конец. Беззакония и воровство страшнее любой вражеской армии. Сколько могучих государств они погубили!
Видно, злая воля направляла теперь путь разъяренного владыки: в одном из десятков пятой тысячи, едва подъехав, он обнаружил отсутствие палатки. Полоснул сотника лезвиями глаз:
– Тоже украли?
– Палатку нечаянно сожгли, когда подул сильный ветер.
– Почему ваши люди спят в палатках, когда рядом юрты?
– Они несли сторожевую службу и только вчера возвратились.
– Находясь в охранении, они жгли костры?!
– Это было днем, на переходе. Варили конину…
– Кто следил за огнем?
Сотник указал на длинного сутулого воина с вытянутым лицом, похожего в своих кожаных доспехах шерстью наружу на небольшую лошадь, вставшую на задние ноги. Тот склонился, коснувшись земли руками, и показалось – лошадь-человек приняла естественное положение.
– Двадцать плетей, и вычесть с него цену палатки.
Воин распластался на мокрой от конской мочи земле.
– Смилуйся, повелитель! Вели дать мне сотню плетей, но заплатить я не могу. Я верну тебе три цены палатки с первой военной добычи!
Беднягу потащили, он жалобно вопил, но причитания его вызывали ухмылки. Он кричал, что у него остались только одна дойная кобылица и десяток баранов, потому что другую дойную кобылицу он обязан отдавать наяну на три летних месяца. И еще трех баранов надо отдать тому же наяну не позднее оставшейся недели. А в кибитке у него едут старая мать, жена и четверо ребятишек, которые никогда не бывают сытыми, бродят у чужих юрт, ожидая, пока кто-нибудь выбросит кость, и дерутся из-за нее с собаками. Теперь же исправник отберет последнюю кобылицу и всех баранов, мать и дети умрут от голода… Неужели нельзя подождать до первой военной добычи, которую он вырвет у врага даже из глотки?!
Он кричал, а ему отсчитывали удары. У всех долги перед наянами, у многих голодные дети и жены – ведь сборы на войну для бедняка страшнее, чем пожар и падеж, – но не все проворонили военное имущество Орды.
Проверяющие докладывали, что у некоторых воинов ржавые мечи, кони с изъянами, не хватает наконечников для стрел и, наконец, в той сотне, где сгорела палатка, потеряно два щита.
– Виновных наказать по правилам, – распорядился Мамай. – К завтрашнему рассвету каждый должен иметь все, что ему положено иметь. Мои люди проверят. Не исполнивший приказа лишится головы. Сотника призовите ко мне.
Нервно перебирая поводья, Мамай долго рассматривал бледного наяна. Снес бы ему голову – законы Орды давали правителю это право, – но перед ним был богатый мурза, дальний отпрыск Чингизова рода – сколько их развелось от тех сотен жен и наложниц, которых имел Повелитель сильных! Мамай вдвойне ненавидел бездельника, потому что трогать его в открытую опасно.
– Говори: что ты делал этой ночью? Я вижу твои красные глаза и опухшее лицо.
– Этой ночью, повелитель, я готовил воинов к смотру и не сомкнул глаз, мы ведь только вечером воротились из охранения.
– В охранении войско должно быть в таком же порядке, как на войне. Я не верю, что палатка сгорела, а щиты потеряны. Ты продаешь имущество Орды арменам и иудеям, которые скупают и продают в моем войске ценные предметы, торгуют вином, привезенным из-за Терека и от Сурожа. Этой ночью ты не готовил воинов к смотру. Ты пропивал вырученные деньги и валялся с буртасскими шлюхами. Я знаю твою… породу!
Сотник, прежде сохранявший внешнее спокойствие, затрясся, ноги его подкосились.
– Дозволь говорить, великий? Это было – ты видишь все, но клянусь аллахом, я покупал вино на серебро, взятое за моих собственных лошадей, я никогда не продавал твоего имущества.
Вот оно: носитель Чингизовой крови, пусть из самых распоследних, валяется в конском навозе перед Мамаем, вымаливая пощаду. Так не бывало прежде.
– Встань! И запомни: когда начинается большой поход, у тебя нет собственных лошадей. Ты можешь обменивать баранов, быков, даже верблюдов, но кони нужны войску. К завтрашнему полудню верни проданных коней в свой тумен, и я оставлю тебя начальником сотни. Но если ты так же плохо станешь воевать, клянусь всесильным богом, ты лишишься всего. Начальник, власть которого слабее кнута и палки, недостоин звания.
Шестая тысяча по докладам проверяющих выглядела наравне с четвертой и пятой, третья – лучше. Хотя Мамай не ожидал иного и тумен выглядел внушительной силой, гнев его не проходил. Он спешился, сел на услужливо подставленный золоченый стульчик прямо перед первой линией воинов, мрачно осматривался, принюхивался к смрадным запахам, вслушивался в злой визг коней, уставших от топтания на месте, в гортанные крики начальников.
– Позовите Есутая…
Руки правителя, лежащие на коленях, сжались в кулаки, словно он душил в них злой крик. Солнце тускло глядело сквозь испарения, уходя на закат, и в бледных лучах его узкое лицо Мамая с прикрытыми глазами казалось неживым, как маска на трупе. Те, кто видел сейчас это лицо, невольно думали, что властелин Орды носит в себе какую-то злую болезнь. Темник долго стоял, ожидая.
– Скажи, Есутай: можно ли идти в поход с воинами, у которых ржавые мечи, негодные луки, у которых даже нет щитов, а кони с набитыми холками и треснутыми копытами?