Хоть и поздно ложились в тиунском доме, засыпала Дарья в своей светелке с трудом, несколько раз тревожно вскакивала – крючок проверить. Он был на месте, ее железный сторож, и девушка наконец уснула глубоко, крепко, будто погрузилась в темную воду. Может, оттого, проснувшись, не сразу поняла, где она и кто рядом, Жесткая горячая рука осторожно гладила плечо и грудь, щеки касалось сдержанное дыхание. Может, она еще спит?..
– Не пужайся, Дарьюшка, не пужайся, лапушка, то я, суженый твой, не пужайся…
Дарья похолодела, узнавая шепотливый голос и не понимая, как Федька очутился в светелке, у ее постели.
– Проснулась, невестушка моя, голубка залетная, проснулась – вот и хорошо, – шептал Федька, приближаясь в темноте бородатым лицом. – Со мной будешь отныне и присно, со мной… в Москву вместе поедем, свадебку продолжать…
Сильные руки обхватили Дарью, заскользили по телу… Ее словно околдовали, и не то что шевельнуться – подать голоса не было сил, только сердце билось в груди пойманной птицей, и стук его в ночной тишине становился нестерпимым. Ее вдруг окатил ужас – так и не сможет шевельнуться, молвить слова, оттолкнуть, вырваться, убежать… Каменное тело ее содрогнулось от боли, отвращения, ненависти, как в тот момент, кода навалился ордынец, но там наступил черный провал, а тут… она даже не оттолкнула – ударила обеими руками в бороду, в лицо. Огромный Федька отлетел куда-то в темноту, а она все лежала, словно окованная, ее хватило на одно-единственное движение. Федька вскочил, распаленный ее злым толчком и молчанием, навалился, залепил рот бородищей, впился губами в шею, сжимал, тискал одной рукой, другой рванул сорочку, тонкая ткань разошлась, обнажая грудь и живот, Федька рвал остатки платья, душил, втискивал в пуховую постель, но силы уже возвращались в Дарьины руки, умеющие натягивать большой охотничий лук. Федька отлетел снова. Почему она боялась кричать?.. Он, видно, по-своему расценил ее молчаливое сопротивление, снова надвинулся из темноты, едва различимый в отраженном свете ущербного месяца, сочившемся сквозь слюдяное окошко. И тогда, все еще немая, она выхватила из-под подушки узкий короткий нож, которым запаслась после нападения ордынцев. То ли Федька заметил ее движение, то ли сталь блеснула в сумраке, но он отпрянул.
– Ты што-о?! – зашипел. – Спятила? Спятила, дура? Брось сей же час!.. Брось, говорю! Не трону, раз ты такая змея подколодная!
Внезапно тихий смешок прозвучал от порога светелки, и тогда Дарье снова показалось: все происходит во сне. Вжимаясь в подушку, подтянув одеяло к подбородку, она стиснула нож крепче.
– Што, Федя, девка не из тех попалась, а? Кабы все такие, не долго бы ты кровопийствовал да развратничал? А, Федя?
– Хто? – в голосе Бастрыка смешались ярость и страх. – Хто тут шляется?
– Погодь, узришь, – ответил из темноты тот же усмешливый голос. – Ослоп, давай свечку…
В проеме открытой двери возник слабый свет, качнулась черная тень, и лишь теперь Дарья вскрикнула. Свет разлился ярче, в его колеблющемся потоке Дарья разглядела фигуру благообразного седоватого мужика в летнем зипуне и лаптях, с длинным чеканом в руке. За спиной его появилась громадная рука с горящей свечой, комнатка озарилась. «Свет пришел, свет пришел», – с каким-то изумлением повторяла Дарья, прижимая к бьющемуся сердцу руку с зажатым в ней концом одеяла… «Свет пришел…» Если бы не открывшиеся ей эти два слова, она сошла бы с ума. К счастью, рука со свечой была не сама по себе, рядом с седоватым мужиком стоял ражий беловолосый парень. С простоватой улыбкой любопытства, пожалуй, даже мужского интереса, он рассматривал забившуюся в угол девицу, и под его улыбкой она приходила в себя, чувствуя подступающий стыд и злость.
– Хе-хе, – обронил седоватый. – До ножичков уж дошло. Не милы, знать, девицам твои ласки, хозяин? Чего молчишь?
Бастрык прижался к стене, глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, растрепанная борода дрожала. И вдруг шагнул навстречу гостю.
– Ты-ы… странник, – выжал с хрипом. – Вон, значитца, каких гостей насулил, а я ведь за брехню принял. Эх, кабы не Серафима!..
Он как-то сразу успокоился, стал тем Бастрыком, каким видела его Дарья в разговоре с мужиками.
– Где твое пусто, там наше густо, а будет наше пусто – и твое не густо, – загадочно произнес гость ласковым голосом, но именно в ласковости таилась угроза.
– Резать пришел – режь, грабить – грабь, – жестко сказал Бастрык, застегивая рубаху. – Ныне твоя взяла, дак пользуйся. Говорить я с тобой не желаю.
– Тихо, Федя, тихо, – гость с укоризной покачал головой. – Зачем девицу-то пугаешь? Глянь, ведь ребенок еще она, а ты – «режь», «грабь». Сам только что хотел ограбить ее на всю жизнь, ребенка-то. Думаешь, мы такие ж?.. Ты, красавица, не бойся, дурного тебе не будет от нас, однако вставай, сарафан надень, да в тиунские покои с нами пойдешь. Не можем мы тебя тут покинуть – шумнешь ведь с перепугу.
Странно, голос незнакомца действовал на Дарью успокаивающе, хотя слова Бастрыка объяснили ей, что за гости в доме.
– Отвернитесь хотя… – Она удивилась, как незнакомо звучит ее голос.
– Ах, беда, прости, красавица. Ослоп, ты чего выпялился?
Парень отвернулся, Дарья, откинув одеяло, натянула сарафан на голое тело… Проходя в дверь, глянула на крючок и обомлела: его не было.
В просторной опочивальне тиуна окна были тщательно занавешены, перед образами горели свечи, озаряя красный угол и мрачную фигуру третьего лесного гостя.
– Небось молился, Федя? – ядовито спросил старший разбойник. – У господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.
– Сказано тебе: пришел грабить – грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, не ответчик.
– Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а все лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, пред господом явиться с душой своей черной?
– Мои грехи – я и отвечу. Мне тут исповедоваться пред тобой, што ль?
– Можно и предо мной, – разбойник сощурил прозрачные глаза. – Покаяние принять – сподоблен. Не меня ль ныне господь своей карающей десницей избрал?
Бастрык зло ощерился:
– Хорош спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!
– О моем душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придется.
– Судья, – проворчал Бастрык. – И не гостья она мне – жана.
– Жена-а? Чего ж она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?
Дарья молчала, понимая, что одно ее слово может погубить человека – страшного, ненавистного ей, а все ж человека.
– Не пужайся, красавица, – понял ее состояние разбойник. – Твоя речь не погубит его и не спасет. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.
– Слухай! – зло оборвал Бастрык. – Или кончай, или бери, за чем пришел, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землей сыщут.
– Пугала баба лешего в лесу, да сама в болоте утопла. Ты слыхал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?
Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отер лицо подолом рубахи.
– Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, – значит, думаю, сам боится… Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите… Ключ – под подушкой.
– От хороший разговор пошел, – ласково произнес Фома. – А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врет ли Федька Бастрык… Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?
Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, приземистый, длиннорукий и корявый разбойник, похожий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.
– Наши на местах, должно, крысы скребутся…
Ослоп тем временем достал плоский кожаный кошель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома недоверчиво усмехнулся: