– Так, Ивашка!
– Ох, речист наш бондарь – всю душу крестьянскую разбередил. И откуда у него, окаянного, слова такие?
Староста взмахнул шапкой, требуя тишины, густо заговорил:
– Теперя меня слухайте. Значитца, идут в поход мужики и парни, коим восемнадцать годов минуло. Другим не велено. Идем мы, значитца, пешцами, конной силы у князя довольно. На троих-четверых одна пароконная подвода. Для боярина припасы на его же конях повезем. Значитца, лошади и останутся – это нашим бабам и ребятам помога немалая на жатве. Кому свово коня, кому телегу в поход выставлять, то жребий скажет. Но штоб и кони, и телеги крепки были – сам проверю. Тем же дворам, кои без тягла останутся, мир поможет – снопы ли возить, дров ли заготовить. Так я говорю?
– Так, батюшка, так, родимай! – теперь громче мужиков кричали бабы, нечаянно получившие голос на сходе.
– Дале слухайте. Ратников сам поведу к боярину. Старостой за меня останется дед Таршила Мерин. Мужик он спокойный, сурьезный, голова у нево, почитай, лошадиная. Забижать зря не станет, баловаться тож не даст. Согласны ль вы?
– Согласны, батюшка! – в голос зашумели бабы.
Высокий костлявый старик вышел из толпы, поклонился народу.
– Какой он мерин? – озорно крикнул один из охотников, конопатый круглолицый парень, поигрывая кистью шелкового пояса. – Еще и за жеребца сойдет, без мужиков-то!
Слова его покрыл громкий хохот.
– Ай Сеньша, и помереть без смеху не даст!
Таршила огладил козлиную бороду, степенно сказал:
– У тебя, Сеньша, уж точно ум жеребячий. Гляди, как бы и того не вышибли татарской булавой… Ты, господин староста, на меня не гневайся. Не гневайтесь и вы, сударушки любезные. За честь благодарствую, а принять не могу. Свой должок у меня за басурманом. Пойду за сынка спрашивать. Выберите вы себе другого хозяина, а лучше того – хозяйку. Баба с бабами легше поладит. Вон Меланья – чем не вышла? Умна и строга. Да и настоящего мерина одной рукой пригнет, не токмо што…
Толпа зашумела, засмеялась, обернулась к Меланье – дородной, сурового вида молодой крестьянке, стоящей поодаль со скрещенными на груди руками. Из-под черного вдовьего подбрусника пристально глядели чистые зеленоватые глаза. Два лета назад возвращалась Меланья из Москвы с мужем. В темном бору возле речки Пахры подводу остановили лихие люди. Может, ограбив, отпустили бы, но горячий муженек Меланьи схватился за топор – ему и проломили голову ослопом. Медведицей кинулась Меланья на душегуба, вырвала дубину и порешила двоих грабителей. С тех пор не раз сватались мужики к вдове, но никого она не приняла в дом, носила черные одежды, растила двух дочек, работала за троих да молилась пуще монашки.
– Так што ты нам скажешь, Мелаша? – спросил староста, внимательно глядя в ее лицо.
Женщина потупилась, тихо ответила:
– Пусть мир решает. Я ведь баба глупая, сгоряча и обижу.
– Знаем тебя, Меланья! – зашумели женщины.
– Гневлива, да сердцем отходчива и чиста.
– Вон краса какая, а зла и зависти нет к тебе ни у одной.
– Еще бы зло – ни одного мужика не подпустила, Игнашке свому досель верна.
– Соглашайся, будь старостихой!
Женщина поклонилась, негромко сказала:
– Коли так, бабы, неча нам больше мужикам мешать. У них дело ратное, сурьёзное, айдате по избам в поход ратников собирать – время дорого.
– Молодец, Мелаша, бери вожжи покрепче, – засмеялся староста. – А вы, бабы, знайте: сроку на сборы только три дни.
Мужикам староста сообщил княжескую волю: в Москву не ходить, но быть в Коломне в пятнадцатый день августа.
– Князь даст воинскую справу? – спросил кто-то.
– Князь наш запаслив, но коли тьма народу сойдется, где ж ему оружья напастись? Со своим оружьем пойдем, да штоб боярину Илье Пахомычу не соромно было за нас на смотру.
Подсчитали справу. Топоры и медвежьи рогатины есть у каждого. Многие владеют охотничьими луками – диких свиней, вепрей громадных бьют, значит, и луки взять надо. У деда Таршилы, ведающего боярской охотой, осталось несколько лосиных шкур. Сладить щиты – выйдут не хуже, чем из железа.
– Кистени и ножи засапожные сладим сами, а сулицы да ножи подсадочные, коими ноги ордынским коням рубить и животы вспарывать, кузнец Гридя скует. Успеешь, Гридя?
Чернявый мужик, почувствовав на себе общее внимание, опустил кудлатую голову, теребил шапку своими клешневатыми пальцами – так, что из нее шерсть лезла.
– Так ить… – он закашлялся, потерял слово, с трудом нашел его: – Так ить мало железы… Где е взять, железу-т?
– Это, конешно, не ладно, – нахмурился староста.
– Так ить я што? – кузнец совсем растерялся. – Я ить могу. Железы б чуток…
– За Пахрой, в Гольцове, кричник живет, – подал голос Сенька. – Послать подводу, в день обернется.
– А ты думай: в Гольцове тож сборы!
– У кричника-т да… есть железа. Так ить крица, она што? Сыра в ей железа, ее калить сколь надоть, приезд ей нужон, в угле ее опять держи – штоб, значит, сулица вышла. Холодну ковать – того долее. Калену железу надо, ковану. Вот кабы у ково топоры стары али серпы, косы там. Сошники особливо…
– Слыхали, мужики? Тащи к кузне все, што есть негодного.
– Пошто негодного? – крикнул белоголовый Юрко. – Нет железа добрее, нежель сошник. Беречь ли их ныне? Побьем татарина – новые скуем, а не побьем, так и сохи не нужны станут.
Дороже всех богатств оратаю добрый сошник, но Юрка одобрили.
– Вот, значитца, мирска-то голова, – восхищался рябой мужичок. – Всюе жизню бы так-то, соопча…
– «Всюе жизню», – передразнил Сенька. – Гляну, как ты, Филька, свой новый сошник в кузню потащишь.
– А и поташшу!
– Брагу тож давай. Ту, што у тя в погребе третью седмицу бродит. «Соопча»-то она веселей пойдет.
– Ишь, на брагу чужу рот разинул! – рассердился Филька. – Можа, те ишшо Марью мою отдать?
– Не откажусь, бабенка ладная.
Филька начал засучивать рукава, но староста прекратил назревающую ссору и смех мужиков. Сход кончился, начиналась ответственная, малопривычная для пахаря работа, и каждый думал, с какого боку за нее взяться. И каждого заботило главное – оружие. Над деревней, под самыми облаками, тревожно клекотали ширококрылые орлы…
В тот день жители Звонцов нарушили вековую традицию – после полудня никто не завалился спать. Каторжная ежедневная работа при скудной пище – ржаной хлеб, квас да репа – требовали короткого отдыха в самые знойные часы, чтоб потом, до темноты, пока глаза видят работу, не разгибать спины. Однако теперь звонцовским жителям казалось преступлением потерять час светлого времени.
По всем московским, муромским, владимирским, переяславским, костромским, ростовским, ярославским, белозерским и другим землям, где князья отозвались на клич великого князя Димитрия, в городах и селах люди не смыкали глаз от темна до темна, прихватывали и от коротких летних ночей, удлиняя день смолистой лучиной. Впервые от начала полуторавековой ордынской беды народ был своевременно предупрежден о надвигающейся грозе, призван к оружию под единое знамя. Весь горький и страшный опыт подсказывал народу, как важно упредить врага в собирании сил, народ верил в такую возможность, и чувство тревоги не заглушало в его душе ощущения огромного близкого праздника. Каждый считал в те дни, что без его участия врага нельзя одолеть. И мысль эта не разобщала – она лишь сильнее сплачивала людей, ибо никогда прежде не было такой уверенности в товарище, который встанет рядом на поле брани. Не бездумные муравьи шли на битву, подчиняясь инстинкту защиты своего гнезда, – шли единоверцы, каждый из которых нес полную ответственность перед небом за собственные дела на земле, каждый был личностью, неотторжимой от общей веры, от великой земли с именем Русь, в середине которой стоял белокаменный город со златоглавыми церквами, с крепкими стенами и сильным войском, и жили в этом городе старший русский князь, государь, и митрополит всея Руси. В те дни зарождалась великорусская нация, и на первой же поверке истории ее жизненную силу должен был испытать сильнейший враг.
Едва запив квасом, захлебав травяным супом или овсяным киселем кусок ржанухи, звонцовские мужики потянулись к кузне. Немолодой попик окропил святой водой горн, наковальню, молот, самого чернобородого хозяина, благословил на труд спорый и неустанный. От этого попика, от кузни понеслась через село в окрестные деревни весть: игумен Троицкого монастыря, сподобленный богом чудотворец Сергий, некоронованный патриарх русской земли, благословил князя Димитрия и его войско на битву с ордой Мамая. Люди говорили о благословении со слезами. Церковь, дотоле смирявшая нравы, учившая любви, терпению и покорству, умилению перед всем живым, что создал творец, церковь, сурово каравшая за насилие над ближним и особенно за пролитую кровь, – эта самая церковь благословляла поднятый меч и указывала ему жертву. А «жертва» почти полтора века безжалостно сосала кровь народа и была объектом всеобщей ненависти. Самое большое чудо, которое когда-либо являла православная церковь, она явила летом 1380 года от рождения Христова.