Она встала, шагнула за ним к двери.
– Ку-уда? – хозяин, отбросив жену и младших дочерей, рванулся за Ариной, но окованная железом свинчатка описала перед ним запретный круг.
– Разбойник! Дочь украл! Я к старосте пойду, к попу… Тебя засекут! В колодки забьют!
– То-то, дядя Роман! Старосту вспомнил. Не забудь еще княжеских отроков да судью. За «боярское дерьмо» тебе перед ними отвечать придется. На дыбе, пожалуй. А за «ублюдка»…
Подтолкнув Аринку к двери, Юрко шагнул за ней в темные сени. Но еще раньше туда проскользнул перепуганный сват. За калиткой их догнали плачущие девчонки, вцепились в истерзанную сестру.
– Нянька Арина, пойдем на сенник, мы боимся, нянька Арина…
Девушка всхлипывала, из дома неслась перебранка, и теперь злой бас мужика явно уступал крику женщины.
– Вот што, птахи, – сказал Юрко. – Утро вечера мудренее. Ступайте вы ко мне домой. Бабки нет пока, а дверь не заперта. Серый вас не тронет. Забирайтесь на полати да спите себе. Есть, поди, хотите?
– Хоцим, – пропищала пятилетняя Уля, цеплявшаяся за подол няньки.
– На полке в сенях каравай, в горшках молоко, да мед, да репа – все ешьте. Мы с вашей нянькой скоро будем.
Она пошла за ним, ни о чем не спрашивая, она полностью доверилась ему, мужчине, и поэтому Юрко ничего не боялся. Пусть вина его велика, а люди растревожены – могут сгоряча даже прибить – Юрку верилось в справедливость. Вины перед богом он не чувствовал – это главное для него. Так и скажет принародно – там пусть решают. Староста не зверь, боярин тоже милостив, поп божьим судом судит. Авось дело обойдется продажей да церковным покаянием. То, что Роман – вольный смерд, для него и хуже теперь. «Холоп не смерд, мужик не зверь», – любят говорить бояре. За обиду своего холопа иной из них с десяти смердов шкуру спустит. Такое время пришло, что лучше прибиться к сильному человеку – за его спиной жить спокойнее, ибо за тебя и вотчина, и господин, и князь его. Смерду вроде вольготнее, а что случись – только сам за себя. Зверь и есть. Кто посильнее, тот и норовит шкуру содрать. То-то мужики сами идут под сильных бояр. Роман из редких упрямцев, которые норовят сами прожить, считаясь подданными великого князя, а до него не ближе, чем до бога, – дальше, пожалуй: бог-то, он в каждом доме хоть с иконы смотрит… Юрко торопился, пока свадьба не кончилась. Ему хотелось, чтоб судили их с Аринкой всем миром. После сегодняшнего схода верилось Юрку: люди вместе окажутся добрее и справедливее, чем каждый со своим судом.
Не забыть ему до смерти, как вошел в просторную, набитую гостями избу старосты, стал на колени перед хозяином, его молодой женой и попом, сидевшими в красном углу, а рядом опустилась Арина, склонив голову, уронив на пол черные косы, вздрагивая исполосованной спиной под рваной сорочкой. И гнетущую тишину, когда сбивчиво говорил о случившемся, просил защиты. И ропот, сквозь который рвались злые выкрики:
– Неслухи окаянные! Што надумали – против воли отца!
– Этих защити – завтра свои на шею сядут!
– Без венца станут жить, аки свиньи в скверне валяться.
– В подолах начнут приносить!
– А чего ждать от колдуньиной дочки да этого сураза?
– Пороть обоих!.. Аришку – в дом церковный!
Юрко вздернул голову. Прямо перед собой увидел набеленное лицо, соболиные брови и пылающие зеленым светом глаза старостиной жены, убранной в свадебный венец. Она не отрывала взгляда от склоненной Аринки. «Будто ястребиха над курочкой…» Опуская голову, успел заметить в дальнем конце стола испуганные глаза матери… Ропот нарастал, и Юрку казалось – вот-вот на него посыплются удары хмельных мужиков и баб. Были тут парни, Аринкины воздыхатели, – эти постараются. Краешком глаза видел, как пробивается к ним рыжий детина – тот, которого Аривка окрестила Драным петухом. Этот в свалке может нож сунуть в бок или огреет кистенем. Но тотчас рядом возник Сенька, стал за Юрковой спиной. В углу злорадно верещали девки…
– Бабоньки! Мужики! – звенящий голос Меланьи прорезал шум. – Аль не христиане мы? Аль молодыми никогда не были? Что ж это делается? Фролушка, скажи ты им…
Ропот покатился на убыль, а девки вдруг загалдели, наперебой жалея осуждаемых, – спохватились, что надо радоваться: опасная соперница хочет идти за парня, который и женихом-то на селе не считался.
– Тихо, сороки! – принаряженный в расшитую рубаху, подпоясанный алым кушаком, староста вырос над столом, и был он на удивление красив; наверное, многие женщины лишь теперь с сожалением заметили это. – Што я скажу, православные? Не мне их судить – какой судья жених? А свое выскажу. Понять их можно, коли родитель зверь и силком выдает девку за постылого. Оправдать же трудно. Право родительское свято и не нами писано. Без него все прахом пойдет. А побежали они не в лес темный, не в скит разбойный, не в Литву, не в татары – к вам пришли, к батюшке вот, ко мне, старосте, – правды и защиты пришли искать открыто, уж тем они чисты и любы мне. Так, может, сумеем без розог в их беде разобраться да вразумить – и дочь, и отца, и Юрка тож?
– Ить верно! – громко выкрикнул Филька Кувырь, который только что требовал сечь Юрка и забить в колодки. – Ай, мудёр ты, староста Фрол, Пестун наш ласковай! Дай поцалую тя хучь в бороду! – Он полез к старосте, но жена дернула сзади, и Кувырь едва не растянулся на полу, вызвав громкий смех.
– Твое слово, батюшка, – староста оборотился к попу, и люди сразу замолчали: в делах семейных решающее слово – за попом.
Тот неторопливо поднялся, тронул медный крест на груди, пристально глядя на виновников смуты, тихим голосом приказал:
– Встаньте, дети мои, и подойдите ближе.
Парень и девица послушно поднялись с колен, одновременно шагнули к столу. Сзади зашептали:
– Глянь, спина-то…
– Хочь бы наготу прикрыла, бессовестная.
– Кака там нагота – рубцы кровавы!
– Спасибо ишшо не убил, зверюга.
– Он-то, Роман, может. Половчан чертов!
– Каб твоя Феклуша крутнула, как бы ты-то озверел?
– Не греши – чиста девка. И Феклу не трожь, а то звездану!..
– Тихо, батюшка говорит.
Попик повел очами вбок, так же негромко спросил:
– Матушка Юрка, прихожанка Агафья, здесь ли?
– Здесь, батюшка, здесь. – Агафья встала, отбила поклон.
– Што скажешь, Агаша, о деле сем?
– Да што, батюшка, тут скажешь? Коли сыну моему девица по сердцу, рази стану я неволить его? – Мать защищала Юрка, мать даже не обмолвилась, что сын ни о чем ее и не спросил.
– Так, с этой стороны чист Юрко Сапожник. Виноват же он пред отцом, чью дочь увел из дому, крепко виноват и грешен.
– Грешен, батюшка, грешен, – загудели голоса.
– Крепко грешен Юрко Сапожник, – возвысил голос священник, – в том же пусть никто не усомнится! Но еще молод он, от молодости невольный грех его, а нет такого греха невольного, коего не принял бы господь на сердечном покаянии.
Попик сделал долгую паузу, острым взглядом обвел лица трезвеющих прихожан.
– Прежде чем Юрка судить, послушайте, дети мои, какое слово привез мне гонец московский. Слово то ко всем слугам господним, ко всему люду православному – от нашего пастыря святого, игумена Троицкого монастыря Сергия Радонежского. К заутрене готовил его, но случай велит сказать ныне.
Люди качнулись к священнику, и так тихо стало, что даже мышь, видно с вечера забившаяся в пазу под потолком, высунулась, потом стреканула по бревенчатой стене на пол… Не только в Московской – во всей русской земле не было в ту пору слова более авторитетного, нежели слово Сергия Радонежского, отрекшегося от жизни боярской ради православной веры, соединяющей сердца и княжества в единый народ, своими трудами, в суровых лишениях создавшего обитель в лесной глуши, установившего в ней порядок невиданный, когда монастырские братья владеют имуществом сообща и трудятся на равных, не спрашивая – из бояр ты пришел в монахи или из холопов. Не было православного, не мечтавшего посетить Троицу, этот русский Иерусалим. Москва еще становилась столицей в сознании народа, а Троица уже стала столицей для верующих.
– …Так слушайте, дети мои, слово святого Сергия…
Попик помолчал, глядя поверх голов слушателей, заговорил размеренным голосом:
– «Встретил я на площади града стольного стражей, что вывели на позор душегубов, по праву осужденных, кнутами битых, обреченных на муки вечные как на этом, так и на том свете. Печатью каиновой были мечены их лица угрюмые, а глаза злобные, ненавистные каждого встречного заели бы. Жалок и страшен человек, богом проклятый, людьми отвергнутый. Благословить сих падших рука не поднималась, будто камнем тяжким ее оковали…