– Много ль народу в деревне? – спросил боярин.
– На три двора четверо человек было с парнем да дедом. Баб и девок пятеро, да мальцов с дюжину. А теперь трое человек нас.
– Боярина вашего величать как?
– Княжьи мы люди, казаками пришли на здешнюю землю. Я – с-под Киева, дед – он всю жизнь по земле бродил, детей растерял, одна внучка осталась. Туг вот осел, на вольных землях, век доживать… Другие – тож кто откуда. Взял нас Ольг-то под себя, тягло дал. А тиун наш в Холщове селе, верст за двадцать отсель.[4]
– Ты сядь, отец. Голову перевязал бы – напечет рану, беда.
– Благодарствую, боярин Василей Ондреич. Молиться за тя будем – оборонил ты нас от полной погибели.
– Молитесь за великого князя Димитрия Ивановича, за руки его длинные да крепкие, что ныне до Поля Дикого достают.
Мужик набычился.
– Неча нам хвалить князя московского. С татарами ратничает, наводит поганых на нашу землю, а как Мамай в прошлые годы зорил нас, дак не шибко-т он поспешал на выручку.
Синие глаза витязя метнули темный огонь.
– Говоришь, не шибко спешил? А вы с вашим государем шибко звали нас? И ныне зова пока не слыхали. Или князь ваш думает дружбой с Мамаем уберечься? То-то, гляжу, она оборонила вас от напасти.
Мужик, понурясь, смолчал.
– Додон, смажь-ка рану княжьего человека монастырским бальзамом да перевяжи потуже. У него от татарской булавы щель в голове – того и гляди, остатний разум утечет.
Позванивая броней, боярин разнуздал жеребца, зачерпнул ржицы в посеребренный шлем, воткнул его в сноп перед конской мордой, подошел к пленнику, сорвал с него путы, в упор разглядывал угрюмое опущенное лицо, отличительный знак на железной рубахе возле оплечья.
– Ишь ты, начальник сотни, большой наян, а с десятком в разъезд послан. Видно, на то есть причина. Ну-ка, ребята, сдерите с него сбрую железную, а то жарко, видать, мурзе.
Через минуту Авдул остался в шелковом синем архалуке с серебряными монетками вместо пуговиц. Рыжебородый покосился на серебро, потом на добротные, шитые из оленьей кожи сапоги сотника, но боярин предупреждающе сказал:
– Оставь его, Копыто, негоже мурзе сверкать голыми пятками да голым пузом.
– Попадись ты ему, Василей Ондреич, он тя пожалеет, он твою справу со шкурой сдерет, – процедил Копыто сквозь зубы.
– Не я ж ему попался, – усмехнулся боярин. По-ордынски спросил – Как звать тебя, наян? Из какой орды-племени пожаловал?
Сотник выпрямился, узкие глаза его блеснули усмешкой, заговорил по-русски:
– Не ломай языка, боярин. Воин Авдул знает речь врагов, чтобы знать их мысли. Послал бы тебя к Мамаю обо мне сведать, да высоко тебе до повелителя Золотой Орды. Спроси темника Араб-шаха, он когда-то взял меня в войско. Волей аллаха ты с ним скоро увидишься.
– Увижусь, коли пожалует.
– Там, – сотник ткнул в небо. – Араб-шах умер. Ты тоже скоро умрешь. Поищи его там, ты должен знать хана Араб-шаха, того, что употчевал ваших воевод на реке Пьяне красным вином.
Сотник ощерился, заметив, как помрачнел боярин. Да как же не помрачнеть русскому воину при имени реки Пьяны, где за год до Вожи полегла многочисленная рать союзных князей! Тогда Москва вступилась за Нижегородскую землю, которой угрожал пришедший из-за Волги сильный хан Арапша. Многие князья встали под знамя Димитрия Ивановича, привели свои полки. Но тут пришла весть, будто еще большая сила грозит Москве с юга. В прошлом не раз бывало, когда враги с разных сторон нападали на Русь. И решили князья на совете: Димитрию Ивановичу и Боброку-Волынскому с частью сил идти под Москву, остальным стеречь Арапшу на Волге. Ушли два славных князя-воина, а замены-то им и не нашлось. Каждый воевода в свою дуду задудел, один другому не захотел подчиниться, и пустили в небрежение ратный порядок: ни разведки, ни охранения не высылали, шли налегке, доспехи везли на телегах, топоры и сулицы даже на древки не были насажены. Князья охотой тешились, пиры устраивали на вольной природе. Враг только того и ждал, у него глаза и уши на каждой версте. Ударили отряды Арапши на русское войско с разных сторон, погуляли мечи басурманские по беспечным славянским головушкам. Сердце кровью исходит – два брата Васькиных легли костьми на берегах Пьяны. Да что его горе – целое княжество Нижегородское доныне в развалинах, и рать побитую не поднимешь, а как бы она теперь пригодилась Руси!
Разгневался Димитрий Иванович, узнав о несчастье. Давно началось это: разорят ордынцы рязанцев или нижегородцев, сожгут литовцы смоленские посады, потопчут немцы и шведы новгородские земли – у московитян и князя их руки к мечам тянутся. И хотя много еще на Руси недовольных крепнущей властью Москвы над окрестными уделами, и ни великим князьям, ни подданным их не по нраву именовать себя «младшими» по отношению к московитянам, – в лихие времена люди все чаще оглядываются на Москву, ее растущую силу.
Выспросил Димитрий Иванович очевидцев кровавого пира на Пьяне, собрал в кремле служилых бояр и детей боярских[5] – вплоть до десятского начальника. Были там люди не только московского полка, но и много тех, кого пригнал в Москву ордынский смерч, бушевавший в восточных землях Руси. Вышел князь на крыльцо в сопровождении Бренка, Боброка, брата Владимира Серпуховского, оглядел собрание темными запавшими глазами, повел рукой вокруг: «Вот вам град мой стольный и все земли московские, что за ним лежат, а также уделы, Москве подвластные. Берите, делите, владейте, обороняйте от ворогов аль отдайте им, как Нижний отдали, я же более не государь вам. Скроюсь в деревне вотчинной на покое, не то в монастырь уйду – княжеские грехи перед землей русской, перед народом ее отмаливать». Поклонился оцепеневшей толпе и уж повернулся было, как разразилась буря: «Государь, отец родимый! Не оставляй!..» Сверкнул глазищами исподлобья, вцепился руками в широкий пояс, сказал глухо: «Государя кличете, да на что он вам? Кого поставил я большим воеводой над войском, что оставалось под Нижним? Помните?! А кого слушали те, кто прибег оттуда псом побитым? И те, которые без чести полегли там и войско с собой положили?.. Себя они слушали, свои желания, гордыню свою. Коли завтра новое дело заварится, снова то ж будет? Снова из-за дурости воевод реки русской кровью наполнятся? Нет, в таких делах я вам не помощник. Все вы храбры и умны – то мне ведомо, – так и догадайтесь сами, отчего татары колотят нас непрестанно». Не успел князь шагу ступить – выбежал на крыльцо поседелый в битвах, покрытый шрамами сотский Никита Чекан, пал на колени, поймал полу княжеской ферязи. «Государь, выслушай! Гнев твой великий справедлив, но разве мы, воины, дети твои, его заслужили? Сколько раз ходили с тобой в смертные битвы за честь Москвы, за обиды русской земли, а было ль так, чтобы кто-то не исполнил даже малой твоей воли? И много ль наших-то на Пьяне оставалось? Горстка малая. Кабы мы с тобой были там, разве допустили б этакий разброд и небрежение?! Много еще в удельниках своеволия – так ты души воров руками нашими! Суди, государь, приказывай, казни и милуй, а нас, детей своих, не бросай. Не бросай войска, града стольного, народа русского – иначе будешь ты хуже всех крамольников вместе. Не бросай нас в час тяжкий!» Димитрий было отшатнулся, потом шагнул вперед, наклонился, поцеловал старого воина. Тот прижал полу ферязи к лицу, сквозь слезы сказал: «Димитрий Иванович! Погляди на своих седых воевод. Десятилетним отроком в княжеское седло тебя посадили, берегли пуще глаза, не щадя животов, Русь под руку твою собирали. Вырос наш государь, и люб он Москве, народу ее. Теперь бы нам с тобой завершить дело великое, а ты… Беды еще будут и погорше этой, но ты будь тверд – перестоим!» Димитрий встретил блестящий взгляд Боброка, глубоко вздохнул. «Спасибо тебе, Никита Чекан. – Жестко усмехнулся: – С монастырем погодим – во гневе сорвалось. Вороги-то наши небось уж руки потирают. Пусть! А мы будем мечи вострить». Стоящая на коленях толпа радостно качнулась к Димитрию, из заднего ряда пробирался кто-то из бояр, прибежавших с Пьяны. «Казни, государь, казни меня, пса окаянного, – не слушался воеводы, не уберег дружины, вели срубить голову мою воровскую!» Димитрий жестом заглушил крики. «Взыскивать нынче не стану. Виновные сами себя наказали, да так, что лютее казни не придумаешь. Крови русской и без того довольно пролито. Давайте о деле, бояре… Ведомо ли вам, что кроме Пьяны-реки есть еще речка Калка? Полтораста лет назад на той речке Калке били татары киевских князей – за то ж самое. За то ж самое били – вот что мне душу рвет! Неужто мы только и умеем помнить заслуги своих княжеских и боярских родов, а обид русской земли считать не умеем? Неужто от домашних распрей мы погрязли в мелкодушной гордыне до того, что не хватает нам разума понять, отчего полтораста лет безжалостный враг пьет нашу кровь?.. Ныне не взыскиваю – слово сказано. Но впредь, коли поставлю в походе даже простого десятского воеводой над князем удельным аль над боярином знатным – чтоб то законом было. Мой воевода моим именем приказывает. Меньший воевода большего слушает, и все слушают государя. Неслухам вот этой рукой головы рубить буду!..»[6] И как во времена Святославовы, криками одобрения, звоном мечей и кинжалов воины утвердили государскую волю. Синеглазый Боброк не отрывал от Димитрия восторженного взгляда… «Еще спрошу вас вот о чем, князья и бояре. Для чего вам дадены уделы и вотчины, а также поместья в кормление? Для того ли, чтоб сладко ели и пили, наряжались в парчу и бархат, тискали сенных девок да охотами тешились? Коли так думать будем, не князьями да боярами станет величать нас народ русский, но сочтет нас паразитами, врагами хуже ордынцев. И прогонит он нас однажды пинком в зад, себе же найдет других государей…» Даже дух перехватило у слушателей. Во веки веков ни от одного князя подобного не слыхивали. На то он Димитрий Иванович, потомок Невского Александра – самого дерзкого князя на Руси. Кровь-то сказывается. И недаром простой люд московский за него горой – чует, кого почитает в душе государь. Кидай в толпу хоть серебро горстями, но если в душе презираешь мужика, он за то серебро тебя больше возненавидит.