Вчера, на полдневном привале, догнал Димитрия гонец с доброй вестью. Прислали ответ на его призыв литовские князья Ольгердовичи – Андрей Полоцкий и Дмитрий Трубчевский:
«…Спешим к тебе, великий государь, со всею силой брянской, полоцкой, трубчевской, а также других уделов, нам подвластных. Отец наш Ольгерд воевал с Москвой, ныне же такой час приспел, что мы, сыновья его, должны послужить Москве мечами своими. Не время нам старые обиды вспоминать да разводить ссоры домашние. Устоит Русь в битве с Ордой – и Литва стоять будет. Русь погибнет – и Литве не бывать. С горечью пишем тебе, государь, что брат наш, Ягайло, погряз в злобной гордыне и зависти к тебе, предал святое дело славянское, вместе с Мамаем нечестивым идет на тебя войной. Хотят они поделить между собой московские земли, а того не осилит Ягайло разумом своим скудным, что Мамай, одолев Москву, его самого превратит в последнего холопа. Да не будет изменнику божьего покровительства! Да не забудут Литва и Русь черного предательства Ягайлы, как не забудут и того, что против ордынской погибели вместе с русскими витязями встали ныне многие бесстрашные сыны Литовской земли…»
«Ягайла… Что Ягайла!» – думал с горечью Димитрий Иванович. Иные вон из русских князей, как кроты, затворились в своих городах, затихли – выжидают, что же получится у московского князя. Недалеко до Твери, а Михаил Тверской, старый завистник Москвы, дружок Ольгердов, не прислал-таки своего полка. Бояре Великого Новгорода по-прежнему делают вид, будто оглохли. Тесть родной, великий князюшко суздальско-нижегородский, прислал гонца с оправданием: земля-де его оскудела от набегов, а пора горячая, страдная, и мужика от сохи оторвать невозможно. Между тем Димитрию хорошо известно – и в Твери, и в Новгороде, и в Нижнем князья и бояре собрали войска и держат под рукой. Трусят. Чего больше трусят – ордынской мести или возможной победы Москвы? С Ольгом Рязанским и вовсе неясно, на чьей стороне он станет, хотя Ольг первым предупредил Димитрия о появлении Мамая на Дону. Значит, не вывелись на Руси люди, способные даже в такой час позабыть о своем русском происхождении, готовые от своекорыстия лизать сапоги сильному чужеземному владыке. Два служилых князя – их имена Димитрию и вспоминать не хочется – в такое-то время покинули Москву, якобы обидясь на великого князя, на властную его руку, под которой им-де не хватает воли, А что еще, как не крепкую власть и единство, можно противопоставить сильному врагу, когда он грозит самому существованию государства! Жалкие черви, питающиеся трухлявой гордыней! Если когда-то им даже по заслугам наступили на ногу в родной земле, они бегут во вражескую, на весь мир воют собачьим воем – вот, мол, какие порядки на нашей милой родине, вот как нас там обидели, – готовы натравить злобные полчища врагов на родную мать и отца, сестер и братьев, готовы бежать впереди тех черных полчищ с факелом в руке, сея пожары на земле, которая дала им жизнь, имя, силу, которая в самые страшные годы войн, голода и болезней оберегала их колыбели, отдавала им последний черный сухарь, посылала ради них на смерть лучших своих сынов, а потом ждала, что, выросшие, они своей неутомимой работой, своим честным служением помогут ей подняться и расцвесть, защитить новых детей, обрести новую силу и славу, которыми она без остатка поделится с ними же! Может быть, хоть на смертном одре по-иному взвоет их подлая душа и поймут они, в какую бездну бесчестья и позорного забвенья ввергло их мелкодушное себялюбие. Но уж ничего нельзя будет исправить, ибо тот, кто оттолкнул свой народ, оказал услугу врагам, оставляет после себя лишь ядовитый, зловонный прах, недолго отравляющий воздух.
Одинаково горько думать московскому государю и о «кротах», и о предателях. Но двадцать русских князей встали с ним, как один! Двадцать князей! Не было такого со времен Мономаха… Низкий поклон и вам, братья Ольгердовичи! Теперь у Москвы и ее войска есть надежный щит с правой руки – против Ягайлы.
Димитрий одарил литовского гонца серебром и лаской, велел отдохнуть на привале, сменить коня и скакать со стражей обратно. Братьям Ольгердовичам наказал идти одной сильной ратью, по всем военным правилам. Да не спешить, и двигаться не на Коломну, а южнее, с расчетом переправиться через Оку вблизи Тарусы. Да связь через гонцов держать с главными силами.
…Светлели глаза великого князя, лишь когда рассказывали ему, как еще до появления московского войска по всем дорогам спешили к Коломне пешие и конные отряды ополчения, а иные, припоздавшие, и теперь выходят на Коломенский тракт, присоединяясь к великокняжескому полку. Отозвался русский народ на тревожный зов боевых московских труб, и хлебная страда не удержала мужика возле родной черной избы и набитого снопами гумна. Светлели глаза Димитрия Ивановича, но лишь глубже пряталась в них печаль: сколько же русской крови прольется в битве с великой Мамаевой силой!
Стройными колоннами, по три в ряд, выступали за воеводами конные сотни полка. Своя земля вокруг, по всем дорогам рыщут дозоры, и хорошо знает великий князь, где теперь чужое войско, но порядок в походе, им установленный, неколебим. Головные и тыльные сотни, а также и те, что высланы боковыми заставами, идут в полном воинском снаряжении. Округло сияют на солнце кованые остроконечные шлемы с поднятыми стрелками и забралами, сталью блещут небольшие кавалерийские щиты, искристым серебром переливаются светлые кольчуги, усиленные стальными наплечниками и нагрудниками, холодно поблескивают бутурлыки на ногах, острая зловещая синева струится по наконечникам копий. До поры дремлют в ножнах и чехлах легкие булатные мечи, разрубающие железные латы, трехгранные жесткие мечи-кончары, пронизывающие кольчатую броню самых плотных панцирей, грозные шестоперы, луки и стрелы не хуже ордынских. Придет час битвы, и отборные сотни оденут в кольчуги своих рослых и выносливых лошадей; каждая такая сотня станет живым тараном, способным проламывать стену вражеского войска или разрушать встречный вал сильной конницы, прокладывая дорогу своим легкоконным отрядам. Хороши всадники у князя Димитрия – все, как на подбор, крутоплечие, сбитые, ладные в седлах, с крепкими загорелыми лицами и смелыми глазами. В передовых сотнях – двадцатилетние удальцы, нетерпеливые, горячие, самозабвенные в сечах, по-молодому жадные к славе и чести, боящиеся только одного – как бы другие не переняли их славу, раньше дорвавшись до врага. Во втором эшелоне полка идут сотни опытных тридцатилетних рубак, не раз смотревших смерти в глаза, знающих, как упорен и жесток бывает враг, какой кровавой ценой добываются военная победа и слава, и как стойко, сплоченно и яростно надо рубиться, чтобы удар конной вражеской массы не расстроил русских рядов, и как в самые критические минуты боя, когда кажется – вот-вот враг опрокинет тебя и уж нет никакой мочи держаться, – как надо тогда верить в победу, пересиливать смертную тоску и страх, и рубиться, рубиться, рубиться, чтобы в конце концов побежал враг, а не ты. И наконец, в третьем эшелоне полка – сорока-, пятидесятилетние бородачи, чьи тела и лица сплошь в рубцах от вражеского железа, – это гвардия князя, умеющая бить недруга не только силой и сплочением, но и мгновенной смекалкой, злой хитростью, которые даются воину долгим опытом походов и битв и служат ему так же, как добрый меч и верный конь. Свою гвардию князь бросает в сечу в самые ответственные моменты, и горе тем неприятельским отрядам, на которые обрушиваются мечи стариков.