Но сейчас?.. Он встал, вытащил бумажный стаканчик из длинной трубки бумажных стаканчиков и выпил холодной воды с привкусом воска. Снова наполнил стаканчик и снова выпил. В этой отдающей воском воде есть что‑то приятное и гигиеничное… Но сейчас?.. Правда, и нужно это признать, что его собственные чувства были довольно смутными. Определённо смутными. Он толкнул створку распашной двери, ступил в солнечное утро и ослеп от яркости шумной улицы. Тра–ля–ля, тра–ля–ля. Божественный день! Сейчас он прогуляется по площади и минут пятнадцать посидит на скамейке, поглядит на людей, на голубей, на воробьёв и на серых белочек. Да, конечно, есть доля правды в том, что она его пленила; достаточно для искреннего подарка. Ведь это — какие сомнения? — действительно был совершенно искренний порыв. Ему всё ещё хотелось подарить ей что‑то прекрасное, и вручить этот предмет с нежностью. «Я купил тебе подарок, — скажет он с лёгкой улыбкой, с улыбкой загадочно нежной, и протянет ей, — я надеюсь, он тебе понравится». Наступит молчание, и они посмотрят друг на друга долгим восхищённым взглядом, наполовину ироничным и наполовину влюблённым; и тогда она, наверно, прикусит губку и отвернётся — как очаровательно она это делает? будто хочет, чтобы он полюбовался её профилем. Её милый профиль… Вот так он и предполагал, но сейчас, вдруг…
Он опустился на чуть влажную скамейку, под которой валялась (господи, как неряшлива Америка!) фисташковая шелуха. Сейчас девять: у него ещё целый час, чтобы купить подарок и встретить её на вокзале для прощания. Времени хватит. А лавка с эстампами как раз по пути к вокзалу. Если бы только этот эстамп был, если бы только его не было, если бы… В боковом кармане он нащупал помятую сигарету, из которой высыпалась половина табака, и закурил. Восхитительный серый дымок поплыл волнами в столбе солнечного света, закудрявился над гравиевой дорожкой и растаял. Начало было поистине божественным. Милое письмецо, в котором она приняла его предложение удрать с ним на лодке–лебеде в пруду городского сада! «Дорогой Лоэнгрин, — писала она, — запряги своих лебедей… в шесть вечера». И подписалась: «Эльза». Как необыкновенно мило с её стороны, и как точно она подобрала единственно верный ключик! А потом, когда она вдруг неожиданно возникла перед ним на мостике и застонала от того, что, как оказалось, никаких лодок–лебедей на пруду давно уже нет, и упёрлась кулачками в комичном отчаянии в перила мостика — какое острое блаженство охватило его, и как она была молода, как свежа, несмотря на эти шесть бесконечных лет. Его состарившееся сердце? преждевременно состарившееся — вмиг расцвело и осязаемо распустилось в груди, словно огненный тюльпан. Снова Гвендолин! Та самая Гвендолин, ничуть не изменившаяся, не постаревшая, искрящаяся весельем, грациозно несущая, как цветок, гордую головку… Немного таких минут дарит жизнь: венец всего, достигший совершенства кристалл свершившегося раннее. Шести лет разлуки и её замужества как не бывало. Они словно бы продолжили свою прогулку по площади, начав разговор с того самого слова, на котором он тогда прервался. Ах–ах–ах–ах? покачал он головой в забавном страдании, которое, вообще‑то, не было страданием, но не было и ничем другим. Почему так не могло быть всегда? Ну, почему? Она была прекрасна, как прежде, и снова вошла в его сердце так же небрежно, как когда‑то вышла из него, сохранив его в своей власти ещё крепче; их восторг друг другом был внезапен и чист; а её глаза, карие, как кора, смотрели не него тепло и ласково, когда он ни с того ни с сего пустился в неуклюжие насмешки в адрес её мужа — «бедный Монт»; и всё же, всё же…
Он раздражённо бросил окурок на землю и растёр подошвой. Слишком много было этих «всё же» и «однако» в его жизни, слишком много… Он был готов влюбиться — разумеется, но ведь и она, наверно, тоже? Так справедливо ли сваливать всю вину на Гвендолин? И в конце концов, не лучше ли что, принимая во внимание все обстоятельства, они тогда разошлись?.. Да, лучше, много лучше. Какое разочарование, что после столь божественно соблазнительной, столь эфирной и небесно совершенной прелюдии, произошло это плачевное, ну, падение. Первый вечер был тем, что только могло пожелать сердце. Он был поистине прекрасен. Они сидели там, далеко друг от друга, были вежливы, даже отстранены, и в то же время так восхитительно напряжены — просто говорили, говорили, осторожно подводя разговор к запретной теме, куря бесчисленные сигареты, и, наконец, робко и взволнованно пробуя запретную почву… Ах–ах–ах–ах — он опять печально покачал головой, подумав об этом? как это было чудно, как чудно. И тогда, когда она сказала, что ей пора, и он собрал всю свою храбрость и поцеловал её — о, Боже, как восхитительно это было! Она была удивлена и вроде бы не удивлена, отстранилась на миг, наклонила головку будто чуть опечаленная и при том испуганная радостным чудом. И тогда, отвернув лицо и закрыв глаза, она просто сказала: «Подумать только, что им окажешься ты!..»