Снаружи уже занималась заря, сонные улицы освещались ее тусклым светом, и тени предметов отливали металлом. Я ехал по Монтрё, не обращая внимания на сигналы светофоров и направляясь прямиком к жилищу Бёма. Не знаю почему, но перспектива следствия по делу о смерти орнитолога пугала меня. Я собирался уничтожить все касающиеся меня документы и втихомолку вернуть деньги в ассоциацию, не посвящая в это полицию. Нет следов — нет и следствия.
Из осторожности я оставил машину в сотне метров от шале. Сначала проверил, нет ли фиксатора на дверном замке, потом вернулся к машине и нашел в сумке карточку-закладку из гибкого пластика. Просунул ее в щель между дверью и наличником и терзал замок до тех пор, пока мне не удалось поддеть язычок замка. Наконец, я смог бесшумно отворить дверь, слегка надавив на нее плечом. И вот я очутился в доме покойного господина Бёма. В полумраке его жилище казалось еще более тесным и душным, чем раньше. Теперь это был дом мертвеца.
Я спустился в кабинет, расположенный в подвальном этаже. Мне не составило труда найти папку с надписью «Луи Антиош» — она лежала на виду. В ней была выписка о переводе денег на мой банковский счет, квитанция на авиабилеты, договор о бронировании номеров в гостиницах. Я прочел также записи, сделанные со слов Нелли Бреслер:
«Луи Антиош. Тридцать два года. Усыновлен Бреслерами в возрасте десяти лет. Умный, яркий, восприимчивый. При этом склонен к безделью и отличается легкомыслием. Требует особого подхода. До сих пор наблюдаются последствия перенесенного несчастья. Частичная амнезия».
Выходит, после стольких лет Бреслеры продолжали считать меня человеком с травмированной психикой. Я перевернул страницу. Дальше ничего не было. Нелли не сообщила никаких подробностей трагедии, произошедшей со мной в детстве. Тем лучше. Я забрал папку и продолжил поиски. В глубине одного из ящиков я обнаружил папку с надписью «Аисты», очень похожую на ту, которую подготовил для меня Макс в день нашей первой встречи; там были сведения о тех, с кем мне предстояло связаться, и другая полезная информация. Эту папку я тоже прихватил с собой.
Пора было уходить. Однако мной овладело необъяснимое любопытство, и я продолжил наугад рыться в документах. В облупленном железном шкафу высотой в человеческий рост я обнаружил тысячи карточек с записями о птицах. Они стояли плотными рядами, а их края пестрели разноцветными полосками. Бём объяснил мне смысл этих обозначений. Всем сведениям о птице, всем событиям в ее жизни соответствовала пометка определенного цвета: красный — самка, синий — самец, зеленый — перелетная, розовый — поражение электротоком, желтый — болезнь, черный — смерть. Таким образом, Бёму довольно было одного взгляда, чтобы без труда найти интересовавшие его в данный момент карточки.
Внезапно меня осенило: я просмотрел список пропавших аистов, потом отыскал карточки нескольких из них в шкафу. Бём делал записи каким-то непонятным шифром. Единственное, что я смог разобрать, — это что все исчезнувшие птицы были взрослыми особями, в возрасте семи и более лет. Карточки тоже отправились в мою сумку. Я тащил все, что попадалось под руку. Мной руководила какая-то непреодолимая сила, и я перерыл весь кабинет вдоль и поперек. Теперь мне не терпелось отыскать медицинскую карту Бёма. «Бём — классический случай из учебника», — заявила доктор Варель. Где ему сделали эту операцию? Кто ее сделал? Я ничего не нашел.
С досады я сунулся в крохотную комнатенку, смежную с кабинетом. Макс Бём держал здесь свои принадлежности, в том числе и для кольцевания птиц. Над планом работы разместились несколько биноклей, светофильтры и сотни разных колечек из всевозможных материалов. Мне попались на глаза хирургические инструменты, шприцы для подкожных впрыскиваний, бинты, шины, антисептические препараты. Макс Бём иногда охотно разыгрывал из себя ветеринара-любителя. Чем дольше я искал, тем больше жизнь этого пожилого человека представлялась мне одинокой, полностью посвященной каким-то странным увлечениям. В конце концов, я расставил все, как было, и поднялся на первый этаж.
Я ненадолго зашел сначала в большую комнату, затем в гостиную и кухню. Здесь повсюду стояли только швейцарские безделушки да валялись какие-то никому не нужные бумаги и газеты. Я поднялся на второй этаж. Здесь располагались три спальни. Та, в которой я ночевал, когда приезжал сюда в первый раз, выглядела все так же безлико: небольшая кровать, какая-то нелепая мебель. В спальне Бёма пахло плесенью и грустью. Поблекшие краски и неуютная обстановка. Я устроил обыск в шкафу, секретере, ящиках комодов. Везде было практически пусто. Я заглянул под кровать, под ковер. Отклеил уголки обоев. Ничего. Разве только несколько выцветших фотографий на пожелтевшей бумаге на дне платяного шкафа. С минуту я разглядывал снимки. Маленькая женщина с неясными чертами лица, хрупкая фигурка на фоне тропических пейзажей. Несомненно, госпожа Бём. На самых последних фотографиях — в блекловатых цветах семидесятых — она выглядела лет на сорок Я прошел в третью спальню. Там тоже царила атмосфера запустения — только и всего.