— Привет, радость моя, — сказал Кроу. Ответа не последовало.
Лумис стоял у хвоста, наблюдая, как луч света серебрит горизонт. За считанные минуты свет стал багровым и окрасил дюны — враг пробуждался. Лумис видел, как улёгся на песок Уотсон. Вчера вечером, перед началом работы, Лумис подошёл к сержанту.
— Понимаешь, — попытался он втолковать парню, — этот шанс мы должны испробовать все вместе, а не кое-кто из нас. Ты один из самых крепких. Понимаю, дело не в том, что ты боишься тяжёлой работы…
Сержант зарывал в песок свои босые ноги, обдумывая ответ.
— У нас только один шанс — затаиться и не шевелиться, а если и это не спасёт, то ничто уже не спасёт. Послушай, я — в армии, понял? Завербовался на следующие десять лет, и не спрашивай, почему я это сделал. У меня квартира на Фэнхем Ист, рядом с газовым заводом. Это единственное на свете место, куда я могу сунуться, — там живёт моя тёща и вся чёртова женина родня. Если бы у меня была с собой её карточка, я бы её тебе не показал. Она весит за сто кило, а волосы, как растрёпанный веник, не говорю уж о голосе. Слава богу, у нас нет детишек.
Глядя в глаза Лумису, он засомневался, можно ли все это выразить словами.
— Я в армии скоро уже девятнадцать лет. Видел войну и все такое, а потом меня пинали по всему свету люди вроде этого Харриса — слыхал его вечное «Сержант Уотсон!»? Он и другие ублюдки так погоняли меня, что — веришь? — я сыт всем по горло. А теперь скажу тебе кое-что такое, что тебе покажется смешным. Я в отпуске. В отпуске с того самого момента, как мы сюда свалились, понял? Я не в армии, и Харриса тут нет, и нет никаких других дел, кроме как сидеть без ботинок с утра до ночи и вспоминать всех женщин, с какими имел дело. А если нас не найдут и такая моя судьба, то я умру спокойно. И хочешь знать ещё? У меня при себе пятьдесят монет. Сойдут за обратный билет, дополнительный, конечно, а? Я ведь первый раз провожу отпуск не на этой занюханной Фэнхем Ист, где меня ждёт с протянутыми руками весь выводок. Пятьдесят монет, и не на что их тратить, здесь-то! Подумать только! — Он дёрнулся всем телом, между истёртыми кривыми пальцами ног засочился песок. — Прямо как миллионер в отпуске!
Лумис возразил:
— Но если мы построим этот самолёт, ты ведь будешь его пассажиром? Что скажешь на это?
Ответ у Уотсона был наготове:
— А что, разве я не платил за билет?
Выход нашёл Моран. Они работали, вытаскивая монорельс и лебёдку, отпуская большие полуторадюймовые гайки крепления крыла, строя козлы из поломанных лонжеронов и устанавливая их на камнях, на которые наткнулся при посадке «Скайтрак». Но для того чтобы извлечь основание крыла из зажимов, сил не хватало. Рельсовый рычаг мог повредить стойку основания
— он, таким образом, исключался.
И хотя было уже заполночь, они обливались потом. Так прошёл час, пока Моран не направился в салон и не растормошил крепко спящего сержанта.
— Пойдём, Уотсон, быстрее, — шёпотом, чтобы не разбудить Кепеля, скомандовал он.
— В чем дело?
— Шевелись!
Тилни тоже проснулся и побрёл за ними, прислушиваясь к разговору шедших впереди мужчин. Моран говорил:
— Я мобилизую вас на эту работу. Обоих. Это приказ.
— Эй, послушайте…
— Молчать, Уотсон!
В дюнах отозвалось эхо последних слов. Они присоединились к работающим. Моран объявил:
— У нас прибавилось двое. Попробуем ещё раз.
Козлы сломались, но к двум утра крыло было свободно, и они начали долгую и упорную борьбу за то, чтобы перетащить его по песку, двигая то за край, то за основание, разравнивая лопатами песок, взрыхляемый крылом, пока Лумис не догадался упереть рельс в выгнутую стойку шасси с левой стороны и тащить лебёдкой. Они по очереди сменяли друг друга у шестерни с туго натянутым стальным тросом, а остальные, по дюйму за раз, подтаскивали крыло, пока оно не легло на песок там, где указал Стрингер.
Отдохнули и поели фиников. У кого в бутылке оставалась вода, допили её или сделали по глотку. Остальные попытались отвлечься посторонними мыслями.
Моран, в непокое своих мыслей, повторял про себя, что человека нельзя принудить умереть, но надо заставить его жить, если он не способен заставить себя сам. Но его аргументы содержали в себе фальшивую ноту: это было древнейшее оправдание всех диктаторов — войны всегда велись ради «блага народа», и Уотсона он привлёк в упряжку прежде всего ради общего блага, потому что они нуждались в его физической силе. Он сыграл на слабости этого человека: без команды Уотсон предпочёл бы плыть по течению.
Всю ночь он работал усердно, как и все другие, не сказав ни слова. И сейчас обессиленный лежал на песке.
Взошло солнце, и кожа сразу же ощутила его жар.
— Погасите чёртов фонарь, — сквозь дрёму пробормотал Кроу.
Дейв Белами наблюдал, как дюны в кроваво-красном ореоле обретали очертания полумесяца.
— Какая тишина, — невольно залюбовался он. Что-то мёртвое чудилось в этом молчании.
— Это после дрели, — пояснил Кроу. У них в Джебеле посёлок находился в миле от вышек, поэтому никогда не прекращавшийся гул буровых спать не мешал. Бурильщики дошли до глубины двенадцати тысяч футов, а порода все ещё оставалась сухой. Прекратить бурение решили на тридцати тысячах, если нефти не будет. И он сейчас подумал о том, суждено ли ему или Кроу снова увидеть Джебел.
Перед ним разворачивался рассветный мираж: в горловине между дюнами стояло зеркало ярко сверкавшей воды, уходившей за горизонт. Слава богу, не было ни пальм, ни белостенных фортов. Видение воды было нормальным: свет, отражённый под тупым углом от блестящих песчинок. Когда тебе начинают мерещиться другие картинки, считай, что ты уже «поехал». Он поднялся.
— Ты куда?
— За дневником.
Кроу пошёл с ним. В салоне сидел Тилни, и Кроу у него осведомился:
— Что стряслось, сынок?
— Ничего. Хотел с ним поговорить. — Он указал на Кепеля.
— Оставь его в покое. — Кроу как-то слышал рассказы о тибетцах, что они могут вылечивать почти все болезни сном и голоданием; этому бедолаге ничего другого не остаётся, как только спать, а из еды одни финики, но к ним он не прикасается.
Пока Белами писал в своей тетради, Кроу сидел с обезьянкой. Бимбо дрожал уже не так сильно, но его глазки оставались странными: то надолго закрывались, то внезапно распахивались. Кроу прижал его к плечу, и Бимбо уцепился ему в волосы. Слышно было, как бьётся его крошечное сердце.
— Запиши, — вдруг припомнил Кроу, — как прекрасно было на вечеринке, пока не кончилась выпивка, а Мейбл свалилась с лестницы, возомнив, что она фея.
— Заткнись, — оборвал его Белами.
— Как некультурно, а, Бимбо?
«Первая ночь. Все проработали целую ночь, почти сорок восемь человеко-часов, неплохо. Крыло снято и готово к установке, но бог знает, как мы это сделаем. Надежда только на Стрингера. Росы не было, поэтому пределом остаются пять суток, если мы сможем держаться на пинте в день, но как это получится теперь, когда мы работаем?
Вчера вечером пролетело несколько стервятников, остаётся надеяться, что они ничего там не увидели».
Он упомянул об Уотсоне, но забыл написать о козлах и своей ушибленной руке. Заметил, что почерк стал неряшлив — на это он всегда обращал внимание. Это его обеспокоило.
Когда Таунс и Моран вошли в салон, чтобы отмерить очередную выдачу из водяного бака, Кепель открыл глаза.
— Как там новый аэроплан? — поинтересовался он. — Ему ответили, что все идёт великолепно. — Я хотел бы помогать вам. Я мог бы вертеть ручку генератора. У меня сильные руки.
Таунс наполнил его бутылку. В салоне было ещё холодно, но светлый пушок на лице юноши блестел от пота, а глаза были тусклыми.
— Старайся быстрее поправиться, малыш. Так ты лучше всего нам поможешь.
Если новый самолёт когда-нибудь будет построен, раненого нужно будет перенести так, чтобы не убить. В аптечке была отложена последняя доза морфия — на этот случай.
Кепель попросил бумаги. Ему протянули пачку незаполненных бланков полётных рапортов. Лумис дал свою ручку. Один за другим они отходили от него, нетерпеливо держась за горлышки бутылок, хотя и делали вид, что не торопятся. Каждый понимал, что другого жажда мучит не меньше, чем его, и от этого испытывал смущение, словно ему предстояло нечто слишком интимное, чего не должен видеть никто.