— Эй, послушайте…
— Молчать, Уотсон!
В дюнах отозвалось эхо последних слов. Они присоединились к работающим. Моран объявил:
— У нас прибавилось двое. Попробуем ещё раз.
Козлы сломались, но к двум утра крыло было свободно, и они начали долгую и упорную борьбу за то, чтобы перетащить его по песку, двигая то за край, то за основание, разравнивая лопатами песок, взрыхляемый крылом, пока Лумис не догадался упереть рельс в выгнутую стойку шасси с левой стороны и тащить лебёдкой. Они по очереди сменяли друг друга у шестерни с туго натянутым стальным тросом, а остальные, по дюйму за раз, подтаскивали крыло, пока оно не легло на песок там, где указал Стрингер.
Отдохнули и поели фиников. У кого в бутылке оставалась вода, допили её или сделали по глотку. Остальные попытались отвлечься посторонними мыслями.
Моран, в непокое своих мыслей, повторял про себя, что человека нельзя принудить умереть, но надо заставить его жить, если он не способен заставить себя сам. Но его аргументы содержали в себе фальшивую ноту: это было древнейшее оправдание всех диктаторов — войны всегда велись ради «блага народа», и Уотсона он привлёк в упряжку прежде всего ради общего блага, потому что они нуждались в его физической силе. Он сыграл на слабости этого человека: без команды Уотсон предпочёл бы плыть по течению.
Всю ночь он работал усердно, как и все другие, не сказав ни слова. И сейчас обессиленный лежал на песке.
Взошло солнце, и кожа сразу же ощутила его жар.
— Погасите чёртов фонарь, — сквозь дрёму пробормотал Кроу.
Дейв Белами наблюдал, как дюны в кроваво-красном ореоле обретали очертания полумесяца.
— Какая тишина, — невольно залюбовался он. Что-то мёртвое чудилось в этом молчании.
— Это после дрели, — пояснил Кроу. У них в Джебеле посёлок находился в миле от вышек, поэтому никогда не прекращавшийся гул буровых спать не мешал. Бурильщики дошли до глубины двенадцати тысяч футов, а порода все ещё оставалась сухой. Прекратить бурение решили на тридцати тысячах, если нефти не будет. И он сейчас подумал о том, суждено ли ему или Кроу снова увидеть Джебел.
Перед ним разворачивался рассветный мираж: в горловине между дюнами стояло зеркало ярко сверкавшей воды, уходившей за горизонт. Слава богу, не было ни пальм, ни белостенных фортов. Видение воды было нормальным: свет, отражённый под тупым углом от блестящих песчинок. Когда тебе начинают мерещиться другие картинки, считай, что ты уже «поехал». Он поднялся.
— Ты куда?
— За дневником.
Кроу пошёл с ним. В салоне сидел Тилни, и Кроу у него осведомился:
— Что стряслось, сынок?
— Ничего. Хотел с ним поговорить. — Он указал на Кепеля.
— Оставь его в покое. — Кроу как-то слышал рассказы о тибетцах, что они могут вылечивать почти все болезни сном и голоданием; этому бедолаге ничего другого не остаётся, как только спать, а из еды одни финики, но к ним он не прикасается.
Пока Белами писал в своей тетради, Кроу сидел с обезьянкой. Бимбо дрожал уже не так сильно, но его глазки оставались странными: то надолго закрывались, то внезапно распахивались. Кроу прижал его к плечу, и Бимбо уцепился ему в волосы. Слышно было, как бьётся его крошечное сердце.
— Запиши, — вдруг припомнил Кроу, — как прекрасно было на вечеринке, пока не кончилась выпивка, а Мейбл свалилась с лестницы, возомнив, что она фея.
— Заткнись, — оборвал его Белами.
— Как некультурно, а, Бимбо?
«Первая ночь. Все проработали целую ночь, почти сорок восемь человеко-часов, неплохо. Крыло снято и готово к установке, но бог знает, как мы это сделаем. Надежда только на Стрингера. Росы не было, поэтому пределом остаются пять суток, если мы сможем держаться на пинте в день, но как это получится теперь, когда мы работаем?
Вчера вечером пролетело несколько стервятников, остаётся надеяться, что они ничего там не увидели».
Он упомянул об Уотсоне, но забыл написать о козлах и своей ушибленной руке. Заметил, что почерк стал неряшлив — на это он всегда обращал внимание. Это его обеспокоило.
Когда Таунс и Моран вошли в салон, чтобы отмерить очередную выдачу из водяного бака, Кепель открыл глаза.
— Как там новый аэроплан? — поинтересовался он. — Ему ответили, что все идёт великолепно. — Я хотел бы помогать вам. Я мог бы вертеть ручку генератора. У меня сильные руки.
Таунс наполнил его бутылку. В салоне было ещё холодно, но светлый пушок на лице юноши блестел от пота, а глаза были тусклыми.
— Старайся быстрее поправиться, малыш. Так ты лучше всего нам поможешь.
Если новый самолёт когда-нибудь будет построен, раненого нужно будет перенести так, чтобы не убить. В аптечке была отложена последняя доза морфия — на этот случай.
Кепель попросил бумаги. Ему протянули пачку незаполненных бланков полётных рапортов. Лумис дал свою ручку. Один за другим они отходили от него, нетерпеливо держась за горлышки бутылок, хотя и делали вид, что не торопятся. Каждый понимал, что другого жажда мучит не меньше, чем его, и от этого испытывал смущение, словно ему предстояло нечто слишком интимное, чего не должен видеть никто.
Лумис направился в кабину управления, где был установлен рычаг генератора. Он плотно притворил за собой дверь, воспользовавшись этим как предлогом, чтобы избавить Кепеля от лишнего шума. Белами сделал своё дело добросовестно — прежде чем подвести провода к батареям, пустил их через амперметр на приборном щитке: щелчок рычажка давал постоянные четыре ампера. Для тени укрепил над окнами металлические листы и даже соорудил из четырех пластин, соединённых со шкивом, небольшой вентилятор для оператора. Рычаг поворачивался легко — труднее было поверить, что, вертя его, можно будет в один прекрасный день попасть в Париж и не опоздать.
Час его дежурства ещё не минул, когда снаружи закричал Моран, стуча по корпусу:
— Останови генератор! Стой!
Раздались и другие голоса.
Пробежав через весь самолёт, он выпрыгнул в дверь. Все выбрались из-под навеса, стояли в полной тишине. Задрав головы, прикрывая руками глаза, они вглядывались, вслушивались в шедший с неба высокий, едва пробивающийся звук самолёта.
ГЛАВА 10
Белами первым добежал до лотка, где лежала промасленная тряпка, и, ломая спички, наконец, поджёг её. Чёрный Дым полз вверх сквозь накалённый воздух. От пристального вглядывания в небо из глаз брызнули слезы, его ослепило.
С ракетницей бежал сержант Уотсон. Его остановил Таунс:
— Стой, не стреляй!
Кроу и Лумис поднимали отражатель гелиографа, ища положение, при котором лучи захватят всю его поверхность. Тилни изо всех сил семафорил прикреплённой к палке полосой парашютного шелка. Без дела стояли только трое. Стрингер, Таунс и Моран. Приложив к глазам козырьком ладони, они всматривались в белое марево раскалённого небосвода. По их щекам текли слезы.
Дым взбирался вверх толстым чёрным столбом, его остроугольная тень указывала на то, что было позднее утро. Звук самолёта едва доходил. Таунс и Моран касались друг друга плечами.
— Четырехмоторный.
— Высокий потолок, идёт с севера на юг.
— Каир — Дурбан.
Звук доносился с востока.
Тилни взывал к небу несвязными словами мольбы, махая своим семафором до тех пор, пока не распушились края ткани. Из салона слышался голос Кепеля. Он спрашивал, что случилось, но ответить ему было некому.
— Не вышло, Франк.
— Не вышло.
Сели на горячий песок, прикрывая лица руками, осушая глаза, все ещё ослеплённые.
— Хватит, — подал голос Таунс. — Достаточно.
Они побрели в тень.
—Он нас не заметил, — бормотал Тилни, — не заметил.
Рокот не совсем стих, и Таунс прислушивался ещё минуту, пока не возвратилось великое молчание пустыни. И опять они остались одни.
— Они нас не заметили бы, — медленно резюмировал он, — даже если бы мы подожгли самолёт. — Он потрогал бороду. — Они шли на высоте тридцать тысяч футов. Держат свой курс, идут по графику, на борту полный порядок, разве что скучновато. Сейчас вызовут стюардессу и попросят кофе, чтобы развеять скуку. Уже сегодня вечером будут принимать душ в новом отеле «Хилтон» в Дурбане, а а потом выйдут прогуляться. — Он снова глянул в небо, открыв покрасневшие веки. — Удачи вам, ребята… и удовольствий.