- Ты правда считаешь, что мы должны совершить вынужденную посадку на Фогельсанге?
- Нет, - ответил я.
- А ты? - Андре обратился к Стриндбергу.
- Я хотел сбросить банку с письмом моей невесте, когда мы проходили над Голландским мысом, - сказал Стриндберг - Мы так условились с Машуроном. Но я забыл. Вся эта суматоха. Сброшу банку над Фогельсангом.
- Значит, мы согласны, - заключил Андре.
- Все трое, - добавил я.
Через восемнадцать минут мы прошли над Фогельсангом на высоте шестисот с лишним метров.
Последнее письмо Стриндберга было сброшено из гондолы в маленькой алюминиевой банке, ее падение тормозила десятиметровая шелковая лента в желто-голубую полоску.
В бинокль я видел в проливе Шмееренберг, около самого Голландского мыса, паровой катер "Свенсксюнда". Он полным ходом следовал за нами.
- Не догонит, - сказал Стриндберг - Мы делаем больше двадцати узлов.
- Они повернут обратно, как только убедятся, что мы не собираемся садиться на Фогельсанге, - заключил Андре.
Нами овладело странное веселье.
Солнце припекало, хотя градусник показывал всего плюс 1°С.
Мы смеялись над потешным катерком, который тщился догнать аэростат.
Смеялись над любопытными птицами, которые окружили шар, одни парили недвижно, другие неуклюже, тяжело взмахивали крыльями.
К югу и к востоку от нас простирался Шпицберген - острова, фиорды, проливы, ледники и острые пики. Косматые, рваные тучи отбрасывали темные тени на глетчеры.
Мы не ощущали ни малейшего дуновения.
Далеко внизу быстро скользили назад, скользили на юг море, острова, проливы.
У нас царил полный покой, мы вознеслись надо всем, и только земной шар вращался под нами.
Далеко на севере показались первые льдины.
- С такой скоростью мы можем достичь Северного полюса куда быстрее, чем предполагалось, - сказал Андре.
Оставшиеся концы гайдропов были неравной длины: один - сто пять метров, другой - сто, третий - девяносто пять.
Чтобы снова сделать шар управляемым, надо было нарастить хотя бы один из них.
Мы подняли один из восьми балластных тросов - они были по семидесяти метров - и принялись сращивать его с самым длинным гайдропом.
Прямо по курсу выплыло облако, на глазах становясь все больше и плотнее. Солнце скрылось. Со всех сторон струился ослепительно яркий белый свет. Видимость равнялась нулю. На смену теплу пришла холодная, подвальная сырость.
Минут через пять гондола сильно дернулась. Три гайдропа натянулись, внизу громко забурлила вода.
В белой мгле под нами различалась темная поверхность моря. Барограф показывал, что охлаждение шара и водорода в несколько минут уменьшило подъемную силу аэростата настолько, что с высоты примерно шестисот метров мы опустились до восьмидесяти пяти.
Тормозящее действие гайдропов сразу дало себя знать. Затишье кончилось, мы ощутили обгоняющий ветер, флаги нехотя расправились, шар медленно повернулся вокруг вертикальной оси.
По команде Андре мы снова подняли грот; парус наполнился ветром и повлек нас вперед. В каком направлении, судить было трудно, ведь мы летели в сплошном белом месиве.
Андре считал, что ветер по-прежнему дует на северо-северо-восток. Мы передвинули гайдропы так, что рея паруса смотрела на северо-восток. Чтобы шар шел под углом к ветру, то есть более северным курсом.
- Навигаре нецессе эст1, - сказал я.
1 Navigare necesse est, vivere non est necesse - плыть, непременно плыть, хотя бы это стоило жизни (латин.).
Через четверть часа мы вышли из облака на солнцепек. Шар реагировал почти молниеносно. Водород расширился, подъемная сила возросла, гайдропы оторвались от воды и перестали тормозить, наша скорость сравнялась со скоростью ветра, и на борту снова воцарились штиль и полная тишина, парус и флаги повисли.
Мы быстро набрали пятисотметровую высоту. Я видел, ка.к море, облака и острова на юго-востоке стремительно проваливаются вниз. Мы стояли на месте. Земля уходила вниз и медленно поворачивалась на юг.
Я отыскал корзину с бутербродами и пивом, которую доктор Лембке положил в гондолу перед самым стартом.
Когда я выбросил за борт пустую бутылку, шар поднялся метров на десять.
Между мной и Стриндбергом возник небольшой спор.
- Первая бутылка пива выпита в пятнадцать двадцать один, - записал он в своем дневнике.
- В шестнадцать пятнадцать, - возразил я.
Хронометр Стриндберга показывал среднеевропейское время, а мои карманные часы - истинное время для меридиана нашей базы на Датском.
- Время, часы, минуты, секунды, - сказал я, - в мире, где в сутках нет ночей и лето представляет собой сплошной многомесячный день...
Но, делая записи в метеожурнале, я основывался на том же времени, что Стриндберг.
Надставив балластным тросом самый длинный гайдроп, мы спустили его за борт. Теперь его длина равнялась ста семидесяти метрам. Но нас отделяло от моря больше пятисот метров.
Мы быстро шли на северо-северо-восток. Все говорило за то, что мы скоро проникнем на север дальше, чем Нансен и Юхансен.
Андре тревожило то, что мы потеряли нижние две трети наших гайдропов.
- Все опасались, что гайдропы зацепятся за лед, - говорил он, - все, даже Норденшельд. Меня попросту вынудили сделать эти проклятые муфты. Я не хотел. Заставили. И вот результат: муфты развинтились, концы потеряны, и мы не можем управлять шаром.
- Не огорчайся, - возразил я. - При взлете из эллинга события развивались стремительно, но я хорошо все помню. Ты велел растянуть гайдропы в восточном направлении. Норселиус и Цельсинг отговаривали тебя. Ты их не послушал. Мы взлетели. Потянули за собой гайдропы. Они крутились вокруг своей оси, потому что были вытянуты, а не свернуты в кольцо. Оттого и раскрутились муфты.
- Вот именно, - сказал Андре.
- Не упрощай, - продолжал я. - Аэростат потерял высоту, и гондола запрыгала по волнам Датского пролива. Гайдропы оборвались, и мы снова взлетели. Не оборвись они, гондола ушла бы под воду, и в несколько секунд все было бы кончено. Скажи спасибо этим проклятым муфтам, этому проклятому промаху!
В половине шестого по хронометру Стриндберга мы очутились над более или менее сплошными полярными льдами.
Выпустили четырех почтовых голубей. Они покружили около шара, потом улетели, но не на юг, а на запад.
В восемь вечера, а затем в половине десятого Стриндберг определил наше место.
Выяснилось, что мы идем все более восточным курсом.
- Если и дальше так пойдет, - сказал Стриндберг, - через сорок восемь часов мы окажемся над полуостровом Таймыр.
Мы заметили также, что тучи под нами идут под небольшим углом к курсу аэростата. Направление ветра на нашей высоте было более северным.
- "Орел", - сказал я. - Наш шар называется "Орел". В Париже он назывался "Северный полюс". Андре все время говорит о своем шаре "он". Я не понимал, почему. Ведь воздушный шар - своего рода парусное судно, следовательно, "оно". Теперь понимаю. Он думал о названии "Орел". А орел, естественно, мужского рода.
- Никакой логики, - заметил Стриндберг. - Половина орлов женского пола.
- Конечно, нелогично, - согласился я. - Я нелогичен по натуре. Иначе я не находился бы в гондоле "Орла".
В ночь с 11 на 12 июля, сразу после полуночи (если можно говорить о ночах летом к северу от Полярного круга) мы оказались в тени огромного облака.
Температура стала падать, и шар пошел вниз через тучи и туман, пока удлиненный гайдроп не коснулся льда.
Наш ход замедлился, мы снова ощутили ветер. Часть гайдропа легла на лед, и на высоте около ста метров установилось равновесие.
"Орел" медленно развернулся, паруса наполнились, кончилось свободное парение, мы снова могли управлять шаром. Лед под нами никак нельзя было назвать сплошным скорее, речь шла о скоплениях льдин, разделенных большими полыньями. Отчетливо слышалось, как бурлит вода, когда ее разрезал гайдроп, шипение и частый стук когда он скользил по льду.