Утром - вероятно, это было воскресенье 10 октября - Стриндберг позвал нас. День выдался хороший, умеренный мороз, почти безветренно, и мы с Андре собирали плавник впрок.
Мы забрались в палатку.
- Пришли? - спросил Стриндберг. - Я вас слышу, но не вижу.
- Оба здесь, - ответил я.
- Снег? - спросил он.
- Нет, - сказал я. - Еще мало снега, чтобы строить дом,
- Андре, ты здесь? - спросил он. Андре промолчал.
- Кой черт погнал тебя в это путешествие? - спросил Стриндберг.
Несколько секунд он лежал с закрытыми глазами, широко улыбаясь, закашлялся, потом перестал дышать.
Мышцы лица обмякли, рот и глаза наполовину открылись.
Андре наклонился над ним, приложил ухо к его рту, попытался нащупать пульс.
- Он умер, - сказал Андре.
Да, Стриндберг умер. Этот рот, эти глаза...
Только пополудни мы вынесли его из палатки и оттащили к трещине в скале - шагов двадцать пять - тридцать.
Андре взял его хронометры, кошелек и другую мелочь. Я сунул в свой внутренний карман его записную книжку.
- Первый покойник в моей жизни, - сказал я. - Я никогда не видел покойников.
- У меня не укладывается в голове, что это он, - отозвался Андре.
- Еще бы, - согласился я. - Вместо молодого элегантного столоначальника - страшно худой человек с косматыми волосами и темной бородой.
Мы обложили тело Нильса Стриндберга камнями, нося их с берега к его могиле в расщелине. Борясь с усталостью, ходили взад и вперед, носили камни, пока не стемнело.
- Плохая могила, - сказал Андре.
- Как могилы зверобоев на Голландском мысу и острове Датском, ответил я.
Снег, целый день снег.
Мы с Андре начали сооружать фундамент. Я носил с берега воду в кастрюле и поливал снег, чтобы он смерзался в лед. Дело подвигалось медленно.
- Надо бы сложить пирамидку, что-то вроде памятника, на могиле Стриндберга, - сказал Андре.
Конечно. Но сперва надо закончить строительство зимовья, накрыть палатку снежным домом.
- Это не цинизм, - сказал я, - а элементарный факт: со смертью Стриндберга наши запасы возросли на тридцать процентов.
- Это не элементарный факт, - ответил Андре, - а голый цинизм.
- Цинизм? Беспардонная откровенность? В нашем положении, - сказал я, о цинизме можно говорить только в одном смысле. Ты знаешь, что я подразумеваю?
- Еще бы.
- Что ты сознательно втравил нас в затею, которая заведомо была обречена на провал.
Поужинали поздно: жареная медвежатина, малиновый сок, по два бутерброда с ливерной колбасой, жидкий кофе. В палатке было темно. Небо прояснилось, остро мерцали звезды, колыхалось северное сияние. Арктическая зима уже настигла нас. Как-то трудно было представить себе теплые солнечные лучи, которые согревали нас несколько недель назад.
- Я был вынужден, - сказал Андре.
- Вынужден?
- У меня не было выбора. Мы должны были стартовать.
- У тебя не было выбора. Мы должны были стартовать.
Два дня подряд сильный мороз, ясное небо. Инструмент лежал в лодке, и мы уже не думали о том, чтобы поточнее определить наше место. Отлеживаясь в палатке, иногда выходили прогуляться, собирали плавник. Андре начал второй дневник. Потепление, южный ветер, сильный снегопад. Мы продолжали строить хижину. Сгребали руками снег, клали его на готовую часть стены и поливали морской водой.
Андре преследовали поносы.
- Мало судорог, - сказал я, - так еще эти окаянные поносы.
Добро бы, пресловутая цинга. Но откуда судороги? Поносы? И эти непонятные нарывы?
Вечером Андре разделся и осмотрел свое тело.
- Три нарывчика, - сказал он. - Один на ступне, другой в паху, третий в правой подмышке.
- И еще два на спине, - добавил я.
Он оделся и пожаловался, что в палатке жарко.
- Не жарко, - сказал я. - У тебя температура. Судороги, понос, нарывы, еще и температура. К нашему лагерю явился белый медведь, и я выстрелил по нему в темноте. Не попал, но выстрел напугал медведя и заставил его уйти.
Пользуясь небольшим снегопадом, я продолжал трудиться над хижиной.
Температура воздуха опять начала падать, снег был сухой, мелкозернистый.
Андре лежал в спальном мешке. Раза два он подзывал меня, чтобы я растер ему мышцы ног, которые сводило судорогой. Он жаловался на жару. В палатке было минус два-три градуса.
- Надо сложить пирамидку над могилой Стриндберга, - сказал он.
- Когда дом будет готов, - ответил я.
- Он умер без мучений.
- Он даже улыбался, - сказал я.
Я продолжал работать, стена росла страшно медленно. Большой дом на льдине мы с Стриндбергом построили за две недели. Теперь была задумана гораздо меньшая хижина, но стало намного труднее добывать снег и лед.
- Хорошо еще, плавника много, - сказал я Андре, устроив передышку. Пригодится для крыши.
- Сейчас у меня совсем сил нет, - ответил он. - Но дня через два смогу тебе помогать.
- Это хорошо.
- А что за день сегодня? - спросил он. - Какое число?
- Не знаю точно. Что-нибудь 12, 13 или 15 октября.
Дни заметно укоротились.
- Температура, судороги, понос, - сказал Андре. - Но через несколько дней, когда температура и судороги кончатся, будем строить дом вместе. Крышу сделаем из плавника и снега...
По ночам ясное небо, северное сияние, все более крепкий мороз.
- Бессилие, - сказал Андре как-то утром. - Лежишь и чувствуешь, как тебя оставляет бессилие. Нет, я хотел сказать - силы оставляют.
Он лежал поверх спального мешка, закутанный в одеяла, - два изношенных, обледеневших одеяла.
- Проклятая белизна, - сказал он. - Все время свет, свет без теней.
- Ночи стали длиннее дней, - ответил я. - А сейчас утро.
- Нужно строить дом, - настойчиво произнес он. Потом добавил: - Есть не хочется, только ковшик воды.
Я подал ему алюминиевую банку с водой. Пришлось приподнять его за плечи, чтобы он смог напиться. Я почувствовал сквозь одежду, какая у него тощая, костлявая спина.
- Больно? - спросил я.
- Теперь нет, - сказал он. Потом спросил: - Что ж ты не идешь работать?
- Я еще отдохну немного, - ответил я.
Я вздремнул. Когда через час-другой проснулся, Андре лежал неподвижно, не дышал и не отвечал на мои вопросы. Один глаз был зажмурен, другой открыт, роговица успела высохнуть.
Я долго глядел на него: старик, дряхлый старик с худым старческим лицом и седой бородой.
Я уже много недель не видел собственного лица в зеркале.
Температура упала до минус двенадцати.
Я прошелся вокруг лагеря - приятно размяться. Лодка на моих санях оставалась неразгруженной.
Я обдумывал свое положение снова и снова. Провианта для зимовки хватит с избытком. Но проблема заключалась не в провианте, не в еде, а в одиночестве.
Я надел на шею черный бант и улыбнулся.
Одиночество? Нет, больше того: утраченное товарищество.
Примус работал безотказно. Я сварил кофе, две большие кружки крепкого кофе. Больше не надо экономить.
Погасив примус, я открыл нараспашку вход в палатку. Разулся и залез в спальный мешок. Он был тонкий, изношенный, мех внутри почти весь стерся.
Шесть облаток опия и восемь облаток морфия. Я проглотил их одну за другой и запил несколькими глотками горячего кофе. Затем высыпал себе в рот содержимое двух пробирок из нашей аптечки: в одной был опий, в другой морфий. Они надежно хранились в деревянных трубках. Я выпил еще несколько глотков воды - нет, не воды, а горячего крепкого кофе.
Смеркалось, наступил вечер. Двенадцать градусов мороза.
Холодный пол и ветерок снаружи освежали. Тело, руки, ноги налились сонной тяжестью.
Я лег на бок возле Андре. У него была седая борода: старик.
Я был еще молод.