Но где-то на восьмом или девятом метре возникло новое препятствие. Землекоп ударил лопатой, и от этого треснула какая-то сгнившая доска. Он прекратил работу, подал "на-гора" сигнал, и ему помогли выбраться. Ослабевшему человеку очень трудно было на четвереньках выползать из тесной траншеи, в которой не хватало воздуха.
Не успели мы вытянуть землекопа наверх, как в помещение повалило зловоние. Шел какой-то удушливый смрад. Оказывается, это была выгребная яма, в которую стекали нечистоты со всего лагеря.
От нашего блока зловоние распространилось по всему двору. Охранники заметались, начали искать причину. Они ходили вокруг нашего барака, но, на наше счастье, к туннелю дороги не нашли. Пришлось работу прекратить. На руководителей подкопа и участников заговора обрушилась новая волна упреков. Теперь многие настоятельно требовали засыпать туннель! Противники подкопа угрожали тем, кто не соглашался с их мнением. Нужен был еще один рывок, еще одно нечеловеческое усилие воли и труда. Решили отвести нечистоты в сторону. Работа тяжелая, она казалась просто невыносимой: те, кто работали до сих пор, истощили себя, изнурили, и когда один из них заползал вниз, тут же подавал сигнал "тащите". Вытаскивали его почти без сознания.
Как быть? - этот вопрос снова встал перед нами.
В эти дни в лагерь привезли еще одну группу пленных. Их привели так же, как и нас, днем, длинной колонной остановили перед воротами и прочли им такую же, как и нам, мораль, приказав забыть о побеге. Вот уже новички в лагере, и мы, старожилы, сочувственно глядим друг на друга, ожидаем, когда их отпустят из-под стражи. Хочется подойти, разузнать, откуда они, что им известно о делах на фронте.
Такие минуты настали. Летчики бросились к тем, кто своей одеждой напоминал нам о нашей родной авиации. Среди них я увидел знакомое лицо.
Я протиснулся к старшему лейтенанту с погонами летчика.
- Ты узнаешь меня? - обратился я к нему.
- Нет, - старший лейтенант смотрел на меня, худого, с воспаленными глазами.
- Не признаешь?
- Где-то как будто...
- "Жирного" помнишь? - я назвал себя прозвищем, которое мне дали в летной школе. Это прозвище ныне никак уж не подходило ко мне, но только оно могло возвратить моего ровесника в школьные годы, перенести на мордовскую, родную нам обоим станцию Торбеево.
- Мишка!? Девятаев? - воскликнул Грачев.
По выражению его лица, по упавшему голосу я понял, что пленный Девятаев ничем не напоминал ему того, давнего Мишку из Торбеево.
Мы не виделись с Василием Грачевым восемь лет, - с тех пор, как окончили школу и разъехались в разные авиационные училища. Но в юношеские годы у нас была общая мечта стать летчиками. Родилось это увлечение, видимо, с того дня, когда в нашем Торбеево как-то на огородах приземлился самолет. Мы с Василием помогали тогда пилоту развернуть машину, придерживали ее за крыло. Потом много читали о нашей авиации, делились впечатлениями, мыслями. Мы переписывались, знали, как у каждого сложилась жизнь. Теперь, в немецком концлагере, мы называли наших ровесников-земляков - Мельникову, Фунтикову, Пиряеву и словно возвращались в свой край, в милые сердцу березовые рощи родного нашего леса.
Я повел Грачева в наш барак, потеснил соседей и усадил его рядом с собой. Он расспрашивал о лагерной жизни, о людях, я рассказывал ему. В свою очередь, я спросил, как он попал в плен, и услышал еще одну печальную повесть с раскаянием: "Эх, взял бы правее, зенитка не попала бы!"
Мы проговорили до полуночи. Грачев уснул. Я смотрел в темное, зарешеченное железом окно. Свет жизни доходил ко мне издалека, с волжской стороны, из родного дома.
* * *
Когда на фронте бывало очень тяжело, мы вспоминали свой дом, мать, отца, братьев и сестер, представляли их себе в воображении, приходили в родной дом во сне. Помню, как в Лебедине нас, раненых, погрузили в санитарный поезд и повезли в направлении Харькова. Длинный эшелон то ритмично стучал колесами, то подолгу стоял где-то между станций на перегоне среди степи. Потом был такой же продолжительный и мучительный переезд от Харькова до Ростова, а оттуда - в Сталинград. Осень и зима, бесконечно долгие часы, отмеченные лишь иногда радостями - утешительными известиями с фронтов и письмами друзей.
На перекрестках войны, в госпитальных палатах не раз я вспоминал свой авиаполк и далекий в это время, недосягаемый дом моей матери. Полк с его яркой жизнью, товарищами, без которого, как и без Володи Боброва, Саши Шугаева, без всех тех, с которыми летал вместе и сражался в воздушных боях с врагом, я тогда не представлял себе своего будущего.
В декабре 1941 года ударили такие жгучие морозы, что, казалось, на всей нашей планете остановилась жизнь. В это время Саша Шугаев прислал мне письмо, в котором сообщал, что полк отбывает в глубокий тыл на переформирование. Из его намеков я понял, что "глубокий тыл" - это Саратов. Совсем недалеко от места нашего госпиталя. Как же мне с моей тяжелой, забинтованной ногой добраться до Саратова?
В те дни в госпитале работала комиссия, отбиравшая раненых для эвакуации за Волгу, на Урал. Начались рентгены, анализы. Сопровождающие бумаги на меня были тоже подготовлены. Везут в Челябинск. "На север, на север", - застучали колеса поезда.
В Саратове санитарный поезд загнали на запасной путь и сказали, что, возможно, будем стоять сутки. Времени вполне достаточно, чтобы встретиться с товарищами и возвратиться обратно. "Ну, хорошо, как-нибудь выберусь на перрон, а дальше что? - подумал я. - Вдруг поскользнется костыль, упаду - и начинай лечиться сначала. А почему это обязательно "упаду"? Надо крепче держаться, и только." И я решаюсь попробовать найти свой полк. Натягиваю на себя старенькую зеленую куртку, выданную в госпитале, надеваю ботинки с обмотками (о сапогах тогда никто среди раненых не мечтал), поплотнее надеваю шапку-ушанку. В пилотский планшет вместилось все имущество - пистолет, документы, ордена, деньги - и осторожно спускаюсь из вагона на утоптанный снег. Почувствовав под ногами твердую почву, я убеждаюсь, что положение мое не так уж плохо - могу передвигаться.
На улицах Саратова к раненым на костылях относились сочувственно, а к новеньким, не привыкшим еще держаться на "трех ногах", люди проявляли особенно заботливое внимание. Меня вне очереди пропускали в магазины, уступали надежную тропинку, переводили через скользкие места. Так я проковылял половину расстояния до аэродрома, базировавшегося за городом, и на полпути почувствовал, что дальше идти нет сил. Нога разболелась, рука млеет, промерз до костей. Автомашин попутных не попадается. Поворачивать назад? Но желание встретиться с товарищами побеждает.
Кое-как добрался до аэродрома и узнал, что мой полк еще несколько дней тому назад перебазировался ближе к фронту.
- Неужели из полка здесь не задержался ни один человек? - спросил я аэродромного служащего.
- На аэродроме остался один летчик, - ответил он мне.
- Кто? - обрадовавшись, спросил я.
- Капитан Герасимов.
- Герасимов?! - переспросил я. Такая неожиданная встреча меня очень заинтересовала. Еще в Белоруссии я потерял его. Когда и куда убыл Герасимов, я не знал. В эскадрилье мы как-то странно расстались. Так бывает, когда человек не приживается в коллективе, будто случайно проходит через него, не оставляя о себе никакой памяти. У меня с Герасимовым тогда произошел конфликт, о котором я уже забыл.
Помнит ли о тех днях мой бывший командир? Как он теперь расценивает поступок подчиненного летчика, не выполнившего однажды его приказ?
Герасимов узнал меня, обрадовался. Он внимательно выслушал, почему я оказался на аэродроме.
Я стал расспрашивать его о товарищах, но он почти ничего не знал о них, многих забыл, и начал рассказывать о себе: он доволен службой инструктора аэроклуба. Истребитель из него не получился и теперь учит молодых людей летному делу.