На одном из ярусов, проходя мимо молодежной данс-точки, он встретил ее. Стипу, в тяжелых ботинках старинной модели и с сережкой в указательном пальце. На Муравья, чужого на данс-точках и неуклюжего в молодежных компаниях, глядели агатовые глаза над яркой малиновой улыбкой, а на лоб падали синие, голубые, сиреневые, желтые и лиловые пряди. Бледные узкие губы шевелились, напевая под ритм дигги-рока. Она была своей в этой компании, сидела по-турецки около стены и курила кальян. Напротив бились под ломкие звуки ее приятели, а может, совершенно неизвестные люди.
Степан не знал, как познакомиться, потому что он казался себе — да и был таким, чего уж скрывать — слишком простым и немодным до безобразия. Еще он был робким, застенчивым и нерешительным.
— Эй, солдат! Чего не дергаешься? Садись сюда, кури со мной. Не куришь — так просто садись.
Стипа познакомилась с ним сама, и у них неожиданно завязалась крепкая дружба. Стипе было шестнадцать, и она была своей во всех андеграунд-компаниях. Она увлекалась полетом на стрипперах, музыкой и училась в консерватории. Жаль, увольнительные случались редко, но зато они переписывались и говорили обо всем на свете. Муравью было немного обидно, что Стипа, как все, не собиралась лететь к звездам и не понимала, что за блажь у Муравья такая.
Муравей объяснял, как мог, и однажды Стипа заметила:
— Это хорошо, что у тебя есть мечта. У большинства моих знакомых ее нет.
У самой Стипы тоже была мечта, она хотела стать физиком и изучать кварк-дивонные тремодуляции кристалловидных структур. Космос ее не манил, потому что был для нее привычным и родным, а такой ли он за пределами системы или нет, она почему-то никогда не задумывалась. Но, с другой стороны, Степан ведь тоже не видел никакой прелести кварк-дивонных тремодуляций!
Муравей чувствовал, что она не такая как все, и однажды показал ей стихи. Поскольку к имени «Стипа» у Муравья придумывалась только рифма «липа», он назвал в поэме девушку Спикой. К Спике он вообще никакой рифмы придумать не мог, бился, бился, плюнул, оставил все как есть, обозвал белым стихом, но Стипа сказала, что ей все равно очень понравилось.
Потом начались облавы, и Стипу заперли дома родители. Встречаться и даже переписываться не получалось — девчонке обрубили все каналы связи, и теперь Муравью стало жить отчаянно скучно. Долгими ночами он думал, а не любовь дли это? Наверное, не любовь, потому что дружба их протекала слишком спокойно и размеренно. Кроме того, любая страсть порождает кипение чувств, вспышки ревности, ненависти и мгновении сладостного примирения, а Муравей со Стипой никогда не ссорились, хотя у них были очень разные характеры. Когда они в чем-то сильно не сходились мнениями, Стипа обычно просто тактично переводила тему на космос или тремодуляции, и кто-то начинал рассказывать, а другой его слушал с огромнейшим интересом. Муравья, правда, немного шокировала малиновая улыбка Стипы, он привык к более спокойной — голубой, розовой — гамме, и то, что Стипа не стеснялась в выражениях, особенно в адрес «несчастных мещан, тупых девяносто девяти процентов населения» и правительства, а еще употребляла всякие выражения и говорила вслух «жопа», чего мама Степана, например, никогда бы не одобрила.
В общем, Стипа была хорошей, и он мечтал показать ей однажды, какой вид открывается в районе кратера Гимальди, если зависнуть над ним на военном грузовике.
Отлет «Неустрашимого» приближался, и Степан делал все, чтобы отправиться добровольцем. Все — это засыпал письмами все инстанции, адреса которых ему выдал центральный информаторий. Тщетно его убеждали, что добровольцев вообще не планируется, только экипаж и асоциальные элементы.
— Я не асоциальный, но я тоже готов колонизировать на благо системы, — убеждал он. — Возьмите меня, пожалуйста!
Все сорок восемь кандидатур экипажа и работников отдела исполнения наказаний были уже одобрены, но Муравей готов был работать поваром, мойщиком, денщиком или даже лететь в камере для асоциалов. Готов был сеть на губу, лишь бы полететь! Так и сказал майору Чепурько. Мол, давайте вы меня на гаупвахту посадите, а я потом в космос полечу. Но начальник базы, по-отечески хая Степана за бестолковость, ценил его в то же время за исполнительность, и в подобной авантюре участвовать отказался. Чепурько на пару с психологом часами беседовали с упрямым сержантом, почему-то хотевшим к звездам, будто ему Марса с Плутоном было мало, но Муравей был безутешен. Он хотел на «Неустрашимый»!