Наступило длительное молчание, и мне показалось, что, если я его потороплю, он уклонится в сторону от рассказа. Решил пребывать в ожидании, пока сама тишина не заставила его продолжить, правда, спустя семь-восемь секунд.
«Очевидно, такое течение дел уготовило мне — м-да — в известном смысле разочарование. А что ты так на меня смотришь?.. Видимо, я пристроил Руту в ателье Санглеппа, ну, если не с надеждой, то все-таки в какой-то мере представляя себе, что она угодит в постель к Санглеппу. По известному литературному шаблону. Если ты спросишь, зачем мне это было нужно, я не смогу тебе толком объяснить. Не потому, что с тех пор прошло пятьдесят лет, а вопреки этим прошедшим пятидесяти годам. Вопреки этому долгому времени, отпущенному мне на размышление.
Однако какое-то объяснение все же нужно найти. Очевидно, мне понадобилось, чтобы Рута нарушила верность мне, дабы легче смириться со своей готовностью нарушить верность Руте. С Лией, разумеется. Понимаешь?»
Не помню, что я ответил Улло. Скорее всего, вытянул трубочкой губы и произнес осторожно: «М-да. В известной мере…» — разве можно в таких случаях сказать что-либо иное. Если не хотим воскликнуть: «Знаешь, братец, ни черта я не понимаю!» Положа руку на сердце, я не мог так ответить. Ибо я в какой-то степени представлял, что имел в виду Улло.
«И ежели ты хочешь знать, — продолжал Улло, — что с нами дальше произошло: мы встречались с ней еще около двух лет. У Рутиной бабушки возле Мустамяэского бассейна был свой огород и в огороде сарайчик с плитой и диваном, вытащенным откуда-то из подвала. Рута с весны ездила туда помогать бабушке. А я помогать Руте. Она знала, когда бабушка на месте, а когда нет, иногда мы приезжали туда вместе с бабушкой, но преимущественно одни. У Руты были свои ключи.
Порой мы гуляли вдоль Мустамяэ до Рахумяэского кладбища и сидели на каменной скамейке у могилы семьи Саккеусов. Чтобы посмотреть на монумент Руты. Кстати, если такие фотографически точные скульптуры считать искусством, то это была мастерская работа. И старики Саккеусы остались ею очень довольны. Статуя должна была напоминать их дочь в полной мере. А мне всегда странно было на нее смотреть, потому что сходство с Рутой поразительное. Во всяком случае, в те относительно редкие моменты, когда она была как-то погружена в себя и немного грустна.
Однажды мы сидели там в августе или сентябре 1938 года. Помнится, я вытащил газету «Пяэвалехт» из кармана пиджака и развернул ее. Пробежал глазами новости, передовицы, подвалы и объявления. Будто я просматривал эту газету впервые. Но это был спектакль. Я притворялся, понимаешь? Уже утром прочитал объявление, которое теперь подсовывал Руте. У меня созрел подлый план. Хотя — что значит подлый? И все-таки. Я сказал, будто читал в первый раз:
«Смотри, какое объявление…»
«Какое?..»
И я прочел вслух все, как было там написано:
«Живущая в Стокгольме пожилая немецкая дама ищет компаньонку из балтийских немцев или образованных эстонцев. Обязанностей не очень много, плата приличная, непременное условие — хорошее знание немецкого языка».
«Ну и что?» — удивилась Рута.
Я ответил ей совершенно нейтральным голосом:
«Это может представлять для тебя интерес…»
«С какой стати?»
«Ну, мы примерно знаем, что означает там хорошая плата. Это в четыре или в пять раз больше, чем у нас. Соотношение шведской и эстонской кроны один к одному. Сколько у нас платят за такую работу?»
Рута сказала: «Ну если такая работа у нас вообще водится — компаньонка при старой даме, — тогда в зависимости от условий, еда, квартира, я думаю, двадцать, тридцать крон в месяц».
«Ну вот. Стало быть, там платят от восьмидесяти до ста пятидесяти крон в месяц».
«Откуда ты знаешь?»
«Потому что там такая же работа в четыре или в пять раз дороже»». Улло объяснил мне: «Тут я воспользовался услышанной от тебя историей. Ты мне тем летом рассказывал, что весной ездил с классом на экскурсию в Стокгольм. И вы вместе со своим инспектором посетили какого-то учителя гимназии, бывшего на пенсии. Учителя физики, как мне помнится. И его ежемесячная пенсия составляла восемьсот крон. В то время как наш господин Хеллманн, работая у господина Викмана, получал двести крон в месяц, и это считалось чрезвычайно высокой зарплатой! Разъяснил Руте, что пенсия никогда не бывает стопроцентно равна зарплате, но, как правило, скажем, в лучшем случае на двадцать процентов ниже. Так что если пенсия этого человека восемьсот крон, то зарплата по меньшей мере тысяча. Разница в пять раз.