Улло рассказывал:
«Ты спрашиваешь, какая была общая атмосфера на этих трех первых должностях? Охарактеризовать это довольно просто. Самая непринужденная, самая радостная была в тот первый месяц в главном избирательном комитете в компании девчонок и парней. Детсадовский жизнерадостный гомон. Но эта атмосфера внушала также — как бы невероятно это ни казалось — толику веры в свою значимость. И затем, понемногу, из одного ведомства в другое, радостный гомон умолкает, детсадовское состояние сохраняется и чувство собственной значимости растет.
Я невольно обратил на это внимание. Ибо все эти господа вокруг парламента (возможно, внутри него некоторые держались и по-другому) — я говорю о чиновничестве вокруг парламента — считали участие в его работе историческим делом. И я в том числе. Вопреки пониманию того, что Конституция, созданная Пятсом или, скажем, Клесментом, — президентская, а местами просто корпоративная. Все же должен признать, что после четырех или пяти лет конституционных судорог она стала представлять собой нечто более стабильное. И я подумал с усмешкой, что это и есть что-то такое, ради чего я, после того как дюйм за дюймом делаю карьеру, начинаю склоняться в пользу демократии.
Не помню, в преддверии Рождества 38-го или между Рождеством и Новым годом, меня разыскал какой-то господин из Государственной канцелярии.
«Господин Паэранд, господин премьер-министр желает с вами побеседовать…»
Премьер-министром в то время седьмой месяц был Каарел Ээнпалу. Недавний госстароста, многократный министр внутренних дел и прочая. Которого в свое время социалисты и, конечно же, коммунисты, как бы мало их у нас ни было, и многие критики из его собственного «Амикуса», называли самым полицейским министром полиции в самом полицейском государстве. Или что-то вроде этого».
Улло выдвинул вперед нижнюю челюсть и прикусил нижними зубами верхнюю губу. Так что утром тщательно выбритые, а к вечеру снова пробившиеся усы скрипнули под зубами.
«Ну, ты ведь и сам знаешь — вот уже лет сорок не было никакой возможности сказать что-либо в защиту Ээнпалу. Да я и не рвусь к нему в адвокаты. Он умер в январе 42-го от холода и голода где-то в лагерях Вятки. Прежде чем успели оформить и привести в исполнение смертный приговор. Там тысячами умирали люди, которые еще меньше заслужили это, чем он. Кстати, — и тут Улло совершил любопытный прыжок в историю сравнительной политики Европы, — где же еще, как не здесь, следует занести это на бумагу? За свое короткое пребывание на Вышгороде я повидал многих министров. Мельком, правда, и тем не менее. Несколько раз даже видел президента. И благодаря своему отцу — он ведь умер только в позапрошлом году в Голландии, где и жил последние десятилетия, — именно благодаря ему я испытывал кое-какой интерес к Голландии — ну, во время последней войны и после. Этот интерес под давлением обстоятельств был довольно платоническим: личные контакты — ноль, переписка минимальная, печатные источники — очень редко, так или иначе прошедшие цензуру. Но кое-что, во всяком случае, просачивалось. Я сравнил судьбы эстонских членов правительства и главы государства в первые годы советской власти с судьбами соответствующих деятелей в Голландии во время трехлетней немецкой оккупации. В Эстонии из восьмидесяти бывших министров русские арестовали семьдесят шесть или семьдесят семь. Из них двадцать были расстреляны. Остальным назначили разные сроки, как правило, десять лет лагерей. Там умерло от холода, мора и голода тридцать шесть. Кто выжил в исправительных лагерях, не получили разрешения вернуться на родину, а были рассеяны в местах ссылки по всему Советскому Союзу. Годы спустя домой вернулись три инвалида. В Голландии мне известно имя о д н о г о бывшего министра, которого гитлеровцы репрессировали, отправив в немецкий концентрационный лагерь, и через два года отпустили домой. Знаешь, я до сих пор не понимаю, почему люди в так называемых свободных странах молчат об этом — вместо того, чтобы кричать… А что касается Ээнпалу — я хочу сказать только одно, что он был не ангелом, но и не преступником. Он был не гений. Но и не дурак. Итак, я отправился к нему в кабинет, в то самое помещение, где позже сидели все наши так называемые премьер-министры — от Барбаруса и Лауристина до Клаусона и Тооме…