Летать приходилось на старых, потрепанных аппаратах, чудом уцелевших в гражданскую войну. Некоторые аэропланы были собраны из двух-трех покалеченных. О парашютах вообще знали понаслышке. Их шили из шелка, а этого дорогого материала в разоренной стране не было.
Что же могло спасти авиатора в случае аварии? Только одно — умение удержать самолет от падения в полете и не дать ему опрокинуться в момент приземления. Этому прежде всего и учили.
Подняться в небо самостоятельно ученику разрешали после пятидесяти — шестидесяти взлетов и посадок с инструктором. Более способным давали тридцать пять — сорок вывозных. Однако многим не хватало и сотни.
— Не дано, — говорил про таких Насонов. — Органически не дано. Нет птичьего инстинкта.
Для того якобы, чтобы разом положить конец бесцельному обучению, бывший поручик устраивал начинающим учлетам жестокое испытание. Он буквально изматывал в воздухе необлетанных, робевших перед ним птенцов головокружительными фигурами.
На днях после первого же полета один из учеников Насонова не смог подняться с пилотского кресла. Когда аэроплан подрулил к пятачку, этот молоденький паренек, содрогнувшись всем телом, свесил голову за борт. Его тошнило.
Дубков, сидя на крыше ангара, чуть не заплакал от жалости и бессильной злости. Он слышал приглушенный расстоянием выкрик:
— Выньте это дерьмо и посадите новое! Ну!..
О, Дубков хорошо знал манеру Насонова — унижать человека без свидетелей. Он навсегда запомнил свою встречу с ним, которая произошла едва ли не в первый день его прихода в авиашколу.
Андрей был одет тогда в крестьянскую свитку из домотканого сукна и обут в лапти с белыми полотняными онучами, аккуратно, крест-накрест перетянутыми до колен пеньковыми оборками. Из-под большого полинялого картуза с помятым козырьком торчали такие же полинялые, выгоревшие под солнцем, давно не стриженные волосы.
Желающих учиться на летчика было много. Собралось, наверно, человек около трехсот, и ходили они кто в чем. Но, должно быть, именно этот, чисто деревенский наряд и привлек внимание Насонова к Дубкову. Увидев его, он остановился и презрительно спросил:
— Тоже будущий покоритель воздушной стихии?
Курносое, сплошь залепленное крупными веснушками, простодушное лицо крестьянского хлопца выразило величайшее изумление. Он растерянно рассматривал заговорившего с ним незнакомца. Очень уж необычным был у него костюм: высокие, на шнурках, желтые ботинки, невероятно широкие, щегольские галифе, блестящая кожаная куртка. Вдобавок на голове — бархатная пилотка с орлом.
«Летчик! — думал Андрей. — Летчик!»
А тот стоял и ехидно улыбался. У него были маленькие, в ниточку, черные усики и тонкие злые губы. Такими же злыми, колючими казались и глаза.
— М-да, — протянул он. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
Дубков молчал. Он впервые в жизни видел летчика.
А Насонов понимал, в чем дело. Это развеселило его, и он снисходительно склонился к невысокому худощавому пареньку:
— Послушайте, как вас… Летать — не навоз на телеге возить. По-человечески советую…
— Сам ты навоз! — глухо, но зло сказал вдруг Дубков.
Насонов отшатнулся. Его холеное лицо пошло пятнами.
— Ну ты, хам!
— Уйди, беляк недобитый. Лучше уйди! — вскипел Андрей. Он каким-то внутренним чутьем угадал, с кем столкнулся.
Стычка эта произошла между ними наедине. Ни тот, ни другой никому о ней не сказал. Однако судьба свела их снова. Когда Дубков закончил курс теоретической подготовки, его определили учлетом именно в ту группу, где инструктором был Насонов.
Фамилии названного учителя Андрей еще не знал. Ему сказали, в какой кабинет идти, он и явился. Зато Насонов был взбешен. Багровея, сорвался на крик:
— Пошел прочь, лапоть!
Андрей кинулся к Лихареву. Выслушав его, Иван Федорович озадаченно покачал головой:
— Да, Андрюха, закавыка. Безусловно, тип этот — чужак. Да, понимаешь, летчик он сильный. Знает себе цену, вот и выкобенивается. Ну да ладно. Это самое, идем к нему…
И опять Дубков подивился характеру бывшего поручика. Полчаса назад он грубо выгнал его из кабинета, а теперь, с Лихаревым, встретил так, будто ничего особенного между ними и не произошло. Церемонно поклонился, даже руку подал. Рука у него была нерабочая, мягкая, взгляд насмешливый, наглый.
— Прошу вас, прошу. Садитесь, пожалуйста…
На столе перед ним лежал раскрытый английский журнал «Аэроплэн». Некоторые строки в тексте были подчеркнуты синим карандашом.
— Вы видели, что здесь пишет мистер Грей? — спросил Насонов, как будто Лихарев и Дубков зашли к нему для приятной дружеской беседы. Ткнул пальцем в середину страницы: — Вот… «Хотя имеется, бесспорно, некоторое число русских, которые могут сделаться превосходными летчиками, но большинство из них совершенно неспособно…»
— Вы неточно переводите, Константин Юрьевич, — перебил Лихарев. — Там сказано, что большинство русских неспособно содержать в исправности такую это… сложную технику, какой является авиационная.
— О, мне нравится ваша осведомленность. Положительно нравится. — Насонов натянуто улыбнулся, но тут же торопливо опустил глаза. Только напрасно он делал вид, что повторно читает текст: его аккуратно зачесанный пробор порозовел, выдавая смущение. — Да, действительно. Выходит, начинаю хромать в английском. Хотя стойте, можно понять и так.
— Извиняюсь, Константин Юрьевич, но вы знаете, что не так, — жестко перебил Лихарев. — Не мне вам рассказывать, как работают наши инженеры и механики. И потом это — «Илья Муромец». Махина! Четыре мотора, да. Таких тяжелых бомбардировщиков пока еще за границей нет. Ни в одной стране. А у нас есть. Вот. Нашим конструктором создан, русским. Да!
— Согласен, — кивнул Насонов. — Безоговорочно согласен. Но зато летчики высокого класса у нас наперечет.
— Будут и летчики, — уже спокойнее возразил Иван Федорович. Помолчав, уверенно добавил: — Будут.
— Сомневаюсь. Вы, большевики, подчас наивны. До чего доходит — даже здесь, в авиашколе, основной дисциплиной вводите марксизм. У меня на сей счет мнение несколько иное. По «Капиталу» летать не научишься.
— Неостроумно, — рассердился красвоенлет. — Вы намекаете: «Я не марксист, а летчик первоклассный». Но это тот же Грей. А вот ответ вашему Грею по-русски. — Лихарев достал из кармана газету, развернул, громко прочитал: — «Пришла пора строить и учиться. Будет у нас такой воздушный флот, что изумленные Европа и Америка ахнут перед чудом лапотной России в небесах».
— От одних благих намерений крылья не вырастут, — холодно бросил Насонов.
— Ладно, к черту светские разговоры! — теряя терпение, нахмурился Лихарев. — Объясните, почему вы гоните Дубкова.
Андрей до сих пор сидел молча, смотрел, потупясь, в одну точку. От напряжения у него вспотели ладони. Он потянулся было вытереть их о штаны, но, заметив, как презрительно, брезгливо скривил губы Насонов, со злостью сжал кулаки.
Услышав свою фамилию, учлет с вызовом вскинул голову. Его взгляд вонзился в Насонова, как кинжал.
Однако тот и бровью не повел. Отвечал рассудительно, с подчеркнутой невозмутимостью. Чего уж тут дипломатию разводить — он понял, сразу понял причину данного визита. Для Ивана Федоровича, конечно же, не секрет, что его протеже вел себя по меньшей мере бестактно. Впрочем, бог ему судья, молодой еще. Да и не в этом суть. Всем давно известно, каких людей инструктор Насонов подбирает в свою группу. А разве приемная комиссия придерживается иных принципов? Нет, пока точно таких же. Сколько было желающих? Около четырехсот. А сколько принято? Двадцать пять. Ну, а сей юноша прошел явно по ошибке. Он до недавнего времени, надо полагать, не только летательного аппарата — даже автомобиля вблизи не видел. И насчет грамотешки у него…
— Константин Юрьевич, — прищурясь, будто собираясь улыбнуться, сказал Лихарев. — У меня это… тоже всего три класса. Вот и все образование.