Глядя на него в такие минуты, я думал о том, какая нежная душа должна быть у этого сержанта. Да так оно и было: никто никогда не слышал от Молоткова резкого слова. А уж укладчиком он был таким добросовестным, таким заботливым, что, кажется, другого такого и не встретишь. Так и говорили: если твой парашют укладывал в ранец Василий, можешь положиться на него смелее, чем на самого себя. И как-то не верилось, что наш тихий, наш добрый, мягкий Вася в шестнадцать лет сбежал из дому, чтобы попасть «в летчики».
«В летчики» его, разумеется, не взяли: по годам не подходил. Вот и стал он укладчиком парашютов, да и то лишь с доброго согласия начальника училища, который когда-то сам таким образом начинал свой путь к авиации.
Ну, работал он хорошо. Товарищи шутили, будто он тем самым оправдывал оказанное ему начальником доверие. А скорее всего, Василий по натуре был трудолюбивым, таких обычно называют безотказными, о них говорят: «Что ни поручи — все сделает».
Да, таким я знал Василия Молоткова в первые дни знакомства. А скоро узнал его и с другой стороны.
Помнится, предстояли парашютные прыжки. Перед тем как прыгать нам, первокурсникам, опытный парашютист должен был выполнить пристрелочный прыжок. Я думал, что первым прыгнет офицер, инструктор. Но каково же было мое изумление, когда к распахнутой двери воздушного корабля первым шагнул сержант Молотков! На какую-то долю секунды я увидел его сосредоточенный, решительный взгляд. И мне долго потом не верилось, что это был он, тот самый Вася, под чьи песни так хорошо мечталось.
И еще почему-то вспоминается мне комсомольское собрание, на котором выступал Василий Молотков. Забыл, какая была повестка дня и о чем он говорил, возбужденно блестя глазами и встряхивая своим чубом-шапкой, но, как сейчас, слышу слова сидящего рядом со мной Михаила Андреевича, сказанные им о Молоткове:
— Красивый парень…
Я как-то по-другому посмотрел тогда на Василия.
Все мы — и механики, и курсанты — любили Молоткова. Любили за общительный и отзывчивый характер, за веселый нрав. Какие бы ни встречались трудности, он никогда не унывал, преодолевал их с шуткой и песней.
Подошел срок увольнения в запас. Уйти из армии? Нет, сержант Молотков об этом и не думал. Не расстался со своей юношеской мечтой. Он мечтал о небе, о полетах — и подал на имя начальника училища рапорт с просьбой зачислить его курсантом.
Прошло несколько лет. Я проходил службу в отдаленном авиационном гарнизоне. И вот однажды, возвращаясь в гостиницу с аэродрома, услышал, что в моей комнате кто-то негромко поет. Нельзя было не узнать этот голос.
Рывком распахиваю дверь — передо мной в форме летчика стоит Василий.
Так снова свела нас военная судьба. Мы жили вместе и летали вместе, в одном звене.
Как проходила наша жизнь? Она мало чем отличалась от той, курсантской. С понедельника до субботы — полеты. В субботу мы снимали кожаные куртки, стягивали запыленные сапоги и наряжались в парадно-выходные мундиры. Кое-кто даже кортики пристегивал. Но куда пойти в отдаленном лесном городке? Мы прогуливались по единственной на весь гарнизон асфальтированной дороге, которую в шутку именовали Невским проспектом, а потом отправлялись в клуб офицеров.
Там по вечерам нам показывали какой-нибудь старый фильм, чаще всего — про войну. В фойе играли в бильярд. Иногда его отодвигали в сторону, включали радиолу, и начинались танцы. Впрочем, и танцевали мы друг с другом, потому что девушек в тех краях видели лишь во сне. А чаще всего собирались в кружок и пели. И песни у нас были авиационные да солдатские. Даже в репертуаре художественной самодеятельности, как правило, повторялись одни и те же номера, из-за чего она у нас вскоре и заглохла. Поэтому и здесь в центре внимания оказался опять-таки Василий Молотков. Он пел нам о любви, начиная и заканчивая свои «концерты» одной и той же песней:
Наутро — опять полеты. И мысли были заняты лить одним — полетами. Тем более что в небе у нас, молодых летчиков, клеилось еще далеко не все.
Нелегко было, например, научиться выдерживать заданные интервалы и дистанции в боевых порядках звена и эскадрильи. Реактивный бомбардировщик — машина тяжелая, инертная. Взлетишь, развернешься в сторону ведущего, дашь газ до упора, а толку вроде никакого: долго-долго болтаешься из стороны в сторону, плетешься далеко позади. Потом раскочегаришь скорость — начинаешь догонять самолет командира, сближаешься. Вот тут уж смотри да смотри, чтобы не прозевать, уменьшить обороты, уравнять скорости точно к той секунде, когда машины пойдут рядом.
Только где там! Глазомер у нас был еще никудышный. Рванешь дроссельные краны назад — бортовая сирена надрывается: «Что ты делаешь?» Увы! Надо было не моргать: скорость уже сумасшедшая. И несется твой бомбардировщик как угорелый. Так и уперся бы руками и ногами в приборную доску, чтобы как-то притормозить, когда проскакиваешь мимо ведущего и командир грозит тебе кулаком. В шутку, конечно, грозит, но настроение у тебя, что называется, хуже вчерашнего.
В другой раз, ясное дело, осторожничаешь, еще дольше идешь позади, подкрадываешься. И нередко слышали мы в эфире сердитый голос командира звена:
— Правый, не отставай!
— Левый, подтянись!..
В строю «клин» я ходил правым, а Молотков — левым ведомым, и эти слова стали для нас своеобразным девизом в службе и работе. Мы вместе повышали свои знания, шлифовали летное мастерство, выполняли одно за другим учебно-боевые задания, соревновались друг с другом. И если у меня появлялись сомнения, Василий, поблескивая цыганскими глазами, ободряюще улыбался:
— Правый, не отставай!
А если у Молоткова что-то не ладилось, я в свою очередь напоминал ему:
— Левый, подтянись!
Так мы и держали равнение друг на друга. Отставать в чем-то самолюбие не позволяло. Зато как были горды, когда наши летные дела пошли на лад! Не раз, бывало, Михаил Андреевич Живолуп, наблюдая за нашим совместным полетом с вышки командного пункта, включал микрофон и во всеуслышание хвалил:
— Хорошо идете… Как на параде…
А это значило для нас многое. Умение выдерживать боевой порядок при полете в группе говорит о мастерстве летчиков. Плотный строй бомбардировщиков дает им тесное огневое взаимодействие и обеспечивает неприступность при атаках истребителей врага. Плотный строй самолетов на боевом курсе — это меткий массированный удар по наземной цели.
Добившись безукоризненного выполнения одной задачи, мы приступали к отработке следующей. Вот тут кто-то из летчиков и сказал, что Молотков летает по-чкаловски.
Это было летом. Июль стоял жаркий, знойный, и духота никак не способствовала полетам. А отрабатывали мы тогда стрельбы из пушек по воздушной мишени, точнее сказать — по брезентовому конусу, который на длинном тросе буксировал один из наших самолетов.
Работа была интересной. Бомбардировщик все-таки не истребитель, на нем нелегко гоняться за воздушной мишенью. Иной раз так упаришься, что летная куртка насквозь пропотеет, а на руках от штурвала вздуются мозоли. Зато какое это удовольствие — считать в конусе пробоины от своих снарядов!
Один за другим возвращались из полета наши друзья. Лица их светились радостью: задание выполнено успешно. Я тоже получил хорошую оценку. Но у Молоткова, как на грех, ни одного попадания.
— Левый, подтянись! — пошутил я по обыкновению, но Василий сердито махнул рукой: отстань, мол, и без тебя тошно.
На разборе полетов командир эскадрильи, проанализировав действия Молоткова в воздухе, недовольным тоном заключил:
— Рано открываешь огонь.
И — все. Неразговорчив был командир. А Молотков болезненно переживал свои неудачи. Оплошает в чем-нибудь, так после целую неделю молчит. Не знаю, почему он стал таким. Наверно, будучи менее опытным в летной работе, чем мы, очень уж хотел догнать нас, сравняться с нами, а пока отставал — вот и нервничал.