Вечером мы притащили баян, попробовали расшевелить его, отвлечь от невеселых мыслей. Но Василий не стал петь. Я затянул было: «Капитан, капитан, улыбнитесь…» — однако Молотков поднялся и ушел. Весь вечер он где-то бродил, а когда вернулся в комнату, я уже спал.
Утром, пока механики снимали с его бомбардировщика чехлы, он курил папиросу за папиросой.
— Ты что, Вася? — спросил я его перед вылетом. Молотков блеснул из-под нахмуренных бровей своими черными, как маслины, глазами, отбросил в сторону окурок:
— В этом полете все снаряды в мишени будут!
Я не придал особого значения его словам. Все снаряды в мишень положить — это, конечно, заманчиво, но невозможно. Ну, а то, что парень постараться решил, — это неплохо.
Молотков был уже в воздухе. Придя в зону воздушных стрельб и получив разрешение выполнять задание, он произвел перезарядку пушек и повел самолет в атаку. Все ближе, ближе мишень. Вот она подходит к малому кольцу сетки прицела. «Сейчас, сейчас, — медлит Василий. — Буду бить только наверняка!»
— Стреляй! — не выдержав, возбужденно крикнул штурман. Находясь в передней кабине, он видел, что их бомбардировщик вот-вот врежется в мишень.
Молотков и сам уже нажал гашетку. Загрохотали пушки. И вдруг Василий увидел белый брезент конуса прямо перед собой. Он резко отдал штурвал от себя. Однако было поздно: в то же мгновение раздался удар. Бомбардировщик тряхнуло с такой силой, что Молотков едва удержал рули.
— Командир! Конус оторвали! — взволнованно доложил стрелок-радист.
Василий молчал. До крови закусив губу, он выровнял самолет и взял курс на аэродром.
Я еще не знал ничего о случившемся в воздухе и, наблюдая за снижающимся на посадку бомбардировщиком, с удивлением смотрел на то, как за ним металась из стороны в сторону какая-то длинная темная полоса. Что бы это могло быть? Не иначе, антенна оборвана. Но почему? А по аэродрому уже мчалась легковушка Михаила Андреевича.
Узнав, в чем дело, мы притихли: получит сейчас Молотков солидный разнос. Но генерал не стал «строгать» летчика. Расспросив, как было дело, он просто отстранил его на неделю от полетов, приказав вместе с техниками и механиками ликвидировать повреждение. И когда я подъехал на велосипеде к самолету, Василий уже со злостью работал отверткой, отворачивал шурупы, чтобы снять помятую обшивку киля и стабилизатора. Потом подошли другие летчики, зашумели, успокаивая Молоткова:
— Да ладно, не переживай, бывает!..
И вдруг кто-то вполголоса процедил:
— Тоже мне — Чкалов!..
Да, был такой случай у нашего знаменитого летчика. При выполнении учебных стрельб по воздушному шару он израсходовал весь боекомплект. Но цель продолжала полет. Тогда Чкалов догнал шар и разрубил его винтом своего самолета. А после Валерий Павлович сказал, что так он будет действовать и при встрече с врагом. Но то — Чкалов-Молотков, конечно, все понимал и был мрачнее грозовой тучи. Чтобы как-то разрядить обстановку, я пошутил:
— Просто Вася хотел свой самолет в воздухе зачехлить.
Шутка получилась неудачной. Если бы огромный брезент конуса запеленал кабину, трудно сказать, что стал бы делать Молотков: ничего не видя, на посадку не пойдешь. И командир эскадрильи, потоптавшись возле нас, заметил:
— Самолюбив ты, Василий Михайлович. А самолюбие — оно, знаешь, в нашем деле… Так ты вот что, держи себя в руках крепче, чем штурвал.
— Спасибо, — сухо ответил Молотков, — постараюсь… В тот год Василий снова удивил нас. Мало-мальски освоив бомбардировщик он вдруг подал рапорт с просьбой перевести его в истребительную авиацию.
Не помню, ответили ему что-нибудь на рапорт или нет, но, когда он снова вышел на полеты, командир звена сердито сказал:
— Хватит пылить! И себя и меня в неловкое положение ставишь. Понял?
Молотков ничего не ответил ему, но, приступив к полетам, работал серьезно.
Спустя некоторое время все забылось, разве что при случае мы подтрунивали над ним, вспоминая злополучный «таран», да иногда называли его Чкаловым или Васей-истребителем. Но это тогда, когда командир хвалил его за удачный полет. И Василий весело улыбался. А что, дескать, разве я плохой летчик?
Он постепенно успокоился, и мы вновь видели его таким, каким знали в курсантскую пору. Но в то же время он был другим. Многие из нас, молодых пилотов, получив звание военного летчика третьего класса, начали с пренебрежением относиться к тренажу в кабинах самолетов. Молотков, наоборот, по-прежнему продолжал тренировки, да еще, пожалуй, с большим упорством. И глазомер отрабатывал — прямо-таки как курсант. Отмерив расстояние от бомбардировщика до того места, куда должен быть направлен взгляд перед приземлением машины, он садился в кабину и подолгу смотрел в намеченную точку. Зато как научился подводить самолет к посадочной полосе — впритирку. Вот и сегодня я невольно залюбовался тем, как красиво Василий выровнял и мягко приземлил машину на бетонку…
Мы встретились с ним на стоянке возле его самолета. Он искренне обрадовался:
— О-о! Кого вижу! Сколько лет, сколько зим…
Мы отошли в сторонку, сели, закурили, с любопытством рассматривая друг друга.
— Хвались, Василий Михайлович, что у тебя нового. Молотков задумался. Прищурился, глядя в солнечную даль голубого неба, где медленно-медленно плыли белые кучевые облака. Помолчал, слушая заливистые трели жаворонков, звеневших над аэродромом. Улыбнулся своим мыслям, повернулся ко мне. Все те же глаза — цыганские, озорные, с неиссякаемой молодой энергией. Из-под шлемофона выбилась прядь вьющихся волос.
— Не знаю, с чего и начать, — негромко сказал он. — Первый класс получил… Командиром звена стал… Дочь растет…
— Как зовут?
— Оксаной, — тепло улыбнулся Василий.
— С парашютом прыгаешь?
— А как же! Думаю «мастера» получить… Разговор идет сбивчиво — то об одном, то о другом.
— Василий Михайлович, а в истребительную авиацию попасть так и не удалось? — задал я наконец более всего занимавший меня вопрос. Ведь, насколько я знал, Молотков — из тех людей, которые, если уж надумают что-то, от своего не отступят.
Он хитро сощурился и улыбнулся:
— Считай, повезло мне. Командир тогда на моем рапорте такую резолюцию начертил: «Пусть сначала в совершенстве бомбардировщиком овладеет». А потом узнаю: ведь у нас есть истребители-бомбардировщики. Ну, думаю, вот это — по мне…
Истребитель-бомбардировщик, на котором летал Молотков, стоял неподалеку от нас, и мы оба посмотрели на эту машину. Самолет как самолет: фюзеляж, крылья, хвостовое оперение — все, как и должно быть, а Василий, казалось, видел в машине что-то скрытое от меня и будто ласкал ее взглядом. Пользуясь правом давней дружбы, я решил подзавести капитана:
— Стоило менять шило на мыло! Все равно бомбер. И вес, наверно, как у мастодонта.
— Много ты понимаешь! — вскинулся Василий. — Тебе такой мастодонт и во сне не снился. Это… Это… — Мой приятель даже запнулся, подыскивая слова, но нашел: — Это — ласточка!
Мне, конечно, было хорошо известно, что по своим летно-тактическим данным машина эта является многоцелевой. Конструктору удалось прекрасно совместить в ней качества истребителя, бомбардировщика и штурмовика. Словом, нужно бомбить — бомби, нужно ударить по наземному противнику с бреющего полета — бей, а если тебя атаковали — смело вступай в воздушный бой. И все же, зная об этом, я полагал, что до «чистого» истребителя такому самолету, как говорится, далеко.
— Нет, Василий Михайлович, по-моему, ты подзагнул. Для сложного пилотажа твой красавец тяжеловат.
Молотков вскочил. Его профессиональное самолюбие было задето, и он предложил:
— А хочешь — слетаем?
— Кто бы стал отказываться! — шутливо сказал я. — Тем более что у меня и задание такое — дать репортаж с борта самолета.