– Слыхивал об этом. Что ж, Сеславин образцовый офицер. И как артиллерийский командир проявил себя в наилучшем виде, и храбрец редкий при рукопашном бое, – подтвердил Ермолов, который имел сведения о стрельбе сеславинских канониров под Гейльсбергом, знал и про поощрение его за сражения на Дунае. – Хорошо, что рану вылечил на кавказских источниках. Сейчас здоровье будто бы к нему вернулось. К тому ж Сеславин не из простаков, и книги почитывал, бают, и по военной теории размышления имеет.
– Да уж, таких офицеров, говоря попросту, на дороге не подберешь. Вот и угодил в адъютанты к Барклаю де Толли.
– Присказка есть, – засмеялся раскатисто всегда шумный и прямой в любом обществе Ермолов. – Генералы делят своих адъютантов на два разряда: на тех, кого они берут к себе в адъютанты, и на тех, которые их сами берут в генералы. Сеславин, конечно, принадлежит к первым. Министр Барклай небось давно его высмотрел. А то еще имеются у него адъютанты, исполняющие службу по протекции супруги почтенного Михаила Богдановича, а он ей в сих просьбах отказать не может. Что уж помянуть Сеславина, то его отличная репутация им заслужена.
Военный министр происходил от выходцев знатного шотландского рода Беркли из графства Банф в восточной Шотландии, ставших жителями Ливонии. С переходом (после побед Петра Великого) из Риги на службу к российскому императору Беркли стали Барклаями-де-Толли. Предпоследний их отпрыск Вейнгольд Готард в переводе на русский обозначился как Богдан и служил в русской армии поручиком. Сын же его, прославившийся впоследствии как один из лучших полководцев империи, получил при крещении имя Михаил.
Новый адъютант Михаила Богдановича Барклая-де-Толли бесконечно добросовестным отношением к своим обязанностям заслужил сначала полное расположение, а затем и редкое доверие военного министра.
Находясь при Барклае-де-Толли, Сеславин постепенно понял этого молчаливого, довольно сухого и строгого в общении человека, его проницательный ум и холодную смелость во время сражений. Сам Сеславин обладал от природы стратегическими способностями. На службе у военного министра он отчетливо понял, что генерал Барклай давно и напряженно, хотя и скрытно от широких военных кругов, занят подготовкой к неминуемой войне с Францией. Если некоторым, более беспечным или недалеким людям были свойственны благоприятные иллюзии о намерениях Наполеона в отношении России, то такие мудрые полководцы, как Кутузов, Барклай-де-Толли, Багратион никаких иллюзий не имели изначально.
Великолепные победы корсиканца, Европа, склонившаяся перед его полководческим гением, его непререкаемой удачей и славой, невольно ставили невозможность существования двух континентальных империй: наполеоновской Франции (в границы которой оказались заключенными почти все европейские страны, включая Польшу и Швецию) и огромной православной России. Только Англия оставалась свободной и потому во многом надеялась на армию русского императора.
Разговаривая однажды с братом Николаем, Александр Сеславин утверждал:
– Мы, как люди военные, должны понимать не только отдельные передвижения и бои, но и предугадывать дальнейшую слаженность будущих действий. А Михаил Богданович уж давно разметил систему оборонительной войны…
– Дотоле неизвестную, – подхватил присутствующий при разговоре братьев Левенштерн, тоже адъютант главнокомандующего.
– Но столь же отступательную систему лелеют и в штабе Михайлы Илларионовича Кутузова, – заметил Николай, имевший друзей в штабе старого фельдмаршала. – Кутузов тоже давно знает решение. В начале первых вторжений французов уступать все до тех пор, пока наша армия не сблизится со своими источниками – как людским ополчением, так и бесперебойными поставками продовольствия, военных припасов и фуража. Пока не сформируется ополчение. И, завлекая таким образом огромную армию Бонапарта, мы вынудим его растягивать свою операционную линию на узком пространстве одного пути, а через то ослабевать, теряя из-за недостатка в съестных припасах людей и лошадей…
Но наконец даже при дворе российского императора, в светских салонах Петербурга, а не только среди штабного начальства и среди офицеров приграничных корпусов, стали распространяться слова Наполеона, сказанные им открыто на одном из военных совещаний в присутствии не только французов, но также подчиненного прусско-австрийского генералитета и некоторых журналистов. Вообще Наполеон не страдал преувеличенной патетикой. Говоря о своих планах, он был скорее точен и практичен до скуки. Однако тут «повелитель Европы» (текст оппозиционных газетчиков) якобы торжественно произнес, как некий избранник провидения: