А начальник нашей летной части и все мы исходили из того, что программы следует составлять совместно. Что же касается ответственности за результат, то она целиком возлагалась на летные экипажи, подчиненные в этом случае не конструкторам, а летной части.
Одно время конфликт принял такие резкие формы, что нами был поставлен вопрос о полном отделении ЛИБа от института с переходом на хозрасчет. Такая постановка вопроса отрезвляюще подействовала на некоторых не в меру горячих и строптивых руководителей. Дальнейшая терпеливая работа нашего коллектива, обсуждение жгучей проблемы на общем партийном собрании с присутствием секретаря райкома КПСС привели к положительным результатам. Отношения наши с институтом стали сглаживаться, а потом и нормализовались.
Новый характер и год от года прогрессирующая сложность испытаний вызывали трения не только между конструкторами и летным составом.
Как-то мне поручили проверить технику пилотирования незнакомого испытателя, состоящего в другом коллективе, и дать твердое, исчерпывающее заключение: способен ли этот человек к дальнейшему ведению летно-испытательной работы? Это было не совсем обычное в нашей практике задание. Одно дело — периодическая проверка мастерства пилотов, находящихся в базе под постоянным моим наблюдением. Я хорошо их изучил, мог уверенно судить о тенденциях в профессиональном развитии каждого. Мои заключения к тому же служили интересам их роста и вовсе не являлись приговором, который я должен был вынести этому авиатору. А появлению летчика Э. предшествовали телефонные звонки. Меня разыскивали, со мной хотели «посоветоваться и ввести в курс насчет этого товарища».
Попытки создать предвзятые представления раздражали. Когда летчик Э. — полнеющий мужчина лет тридцати семи, несколько сумрачный, со следами явного беспокойства на лице — занял свое место в самолете и доложил о готовности к взлету, я, честно сказать, был настроен весьма свирепо. Но не по отношению к человеку. Вся странная история с проверкой техники пилотирования на стороне с таким беззастенчивым желанием повлиять каким-то образом на третейского, объективного стало быть, судью, в роли которого я выступал, и превратить, таким образом, контрольный полет в средство авторитетного обмана — все настраивало меня на воинственно-жестокий лад.
Но вот начался полет. Взлет, выход в зону, пилотаж. Каждый элемент выполнялся уверенно, со свободой и отточенностью большого мастера. Я дал несколько усложняющих вводных, затем задавал ситуации, близкие к критическим, — все тот же отличный результат!
На земле проверяемый поблагодарил меня и, ни о чем не расспрашивая, уехал. Я написал отзыв, выдержанный в самых лестных тонах. Но теперь мне уже самому хотелось знать, что предшествовало этой проверке. И вот что выяснилось.
В летно-испытательный коллектив, где работал товарищ Э., поступили образцы новейшей реактивной техники, доводка которых была связана с преодолением таких серьезных трудностей, как звуковой и тепловой барьеры. Новые задачи предъявляли и новые требования к летчикам -испытателям. Товарищ Э. явился одним из тех, кто хорошо понял, обосновал и довольно четко сформулировал необходимость собственно научного элемента в работе летчика-испытателя. Не случайно именно в тот период среди испытателей стали появляться кандидаты технических наук, а инженерное образование для них стало просто обязательным. Но некоторые руководители из числа летного состава предпочитали держаться старины, прикрывая свой консерватизм борьбой за стабильность программ, нуждавшихся в расширении и углублении, за сжатые сроки, которые не могли не измениться. На такой-то основе между товарищем Э. и его непосредственным начальником возник конфликт; чтобы избавиться от летчика, его обвинили в неспособности к испытательной работе. Ко всему сказанному остается добавить, что товарищ Э. и по сей день проводит испытания новейших, самых сложных образцов авиационной техники.
Вскоре летно-испытательная база настолько окрепла, что мы стали принимать на испытания объекты, созданные другими институтами и заводами.