Сестра моя, окончившая в свое время Смольный институт и очень увлекавшаяся пением, теперь оканчивала Иркутское музыкальное училище. Иногда она выступала в городе уже в качестве профессиональной певицы на открытых концертах. Часто у нас в доме устраивались музыкальные вечера. Вначале я чувствовал себя на них несколько ее в своей тарелке, но сестра крепко взялась за мое воспитание, выбивая из меня грубость, застенчивость, приучая к умению держать себя в обществе. Становясь постепенно «культурным», как выражалась сестра, юношей, я к концу года так здорово «перевоспитался», что почти не получал от нее замечаний. Но главное заключалось, конечно, в тех внутренних переменах, которые я сам начинал замечать за собой, научившись распознавать в жизни и людях черты, которые раньше не видел.
Иван Николаевич много и интересно рассказывал о Кругобайкальской железной дороге, в строительстве которой он принимал участие до переезда в Иркутск. Дорога эта строилась почти исключительно силами каторжан. Под впечатлением услышанного я стал совсем иначе, чем прежде, судить об этих обездоленных и бесправных людях. Иван Николаевич ненавидел царя и весь царский режим, но в разговоре со мной старался избегать этой щекотливой темы.
Теперь о делах гимназических. Товарищи по классу встретили меня хорошо. Им льстило, что у них в классе учится лучший гимнаст Минской гимназии. Со многими из них у меня завязалась дружба. Учителей своих, почти всех без исключения, мы уважали, так как это были простые и сердечные люди, искренне и добросовестно старавшиеся дать нам много больше, чем требовалось программой. Церковь в гимназии хотя и была, но богослужения совершались в ней только по торжественным дням. После рождества директор разрешил мне возглавить группу гимнастов. Я с головой окунулся снова в любимое занятие, и дела наши пошли успешно. Занятия свои мы завершали тем, что гуськом, по пояс голые, выбегали на гимназический двор и делали несколько кругов по нему, меняя темп бега и продолжительность его в зависимости от температуры воздуха. Нам казалось, что это способствует закалке кожи и укреплению мускулов. Но вскоре школьный доктор категорически запретил подобные процедуры.
Седьмой класс я закончил в числе первой десятки лучших учеников. Радость моя была велика. Я надеялся, что меня отпустят на лето домой к матери. Но увы... Я остался под Иркутском, на даче, снятой в живописнейшей местности.
Сразу же за речкой Каей, на берегу которой стояла дача, начинался кустарник, переходивший постепенно в тайгу, заканчивавшуюся на горизонте Синюшкиной горой, где, как говорили, находился знаменитый Александровский централ. Туда меня Мария и Иван Николаевич просили не ходить.
...Мы неплохо проводили время с ребятами из соседских дач: купались, гуляли в лесу, затевали всякие игры, танцы, даже театр соорудили.
Одним из любимых моих мест был небольшой лиственный лесок, расположенный на берегу реки Иркута, километрах в восьми от нашей дачи. В этом лесочке затерялась маленькая, вся покрытая мягкой травой и цветами полянка, посреди которой возвышалась огромная одинокая сосна. На вершине ее чернело большое гнездо. Я почему-то решил, что оно орлиное, и каждый раз, бывая здесь, все надеялся, что увижу гордую птицу.
На этой полянке я очень любил, лежа на траве, думать и мечтать о своем будущем. И вот однажды к вечеру, когда мне пора уже было возвращаться домой, на поляну вышли двое. По их виду, по лохмотьям одежды, я догадался, что это, вероятно, бежавшие с каторги арестанты. (Иван Николаевич как раз рассказывал, что недавно с Байкала бежала большая партия каторжан.) Сердце мое замерло. Но когда двое подошли вплотную и старший из них заговорил, страх мой пропал. Это был худой как скелет мужчина лет 40–45-ти, среднего роста, светлый шатен с небольшой бородкой и усами. Второй — брюнет, значительно моложе.
— Нет ли чего поесть, господин хороший? — спросил старший.
Я протянул ему все, что было в моем пакете с едой.
— Спасибо тебе, парень, что выручил: видишь, совсем отощали.
Я отдал ему и полтора рубля, оказавшиеся в кармане. Он взял их, еще раз поблагодарил, но предупредил:
— Никому, даже отцу с матерью, не рассказывай, что видел. Обещаешь?
— Никому не скажу, — отвечал я и вдруг, охваченный внезапным порывом, достал из кармана браунинг Ивана Николаевича и подал ему. Незнакомец с радостью сунул его за пазуху.