— Вот за это, парень, тебе от нас особое спасибо, — сказал он, кивая на товарища. — Выручил ты нас как следует. — И, еще раз протянув руку, добавил: — Может быть, когда и увидимся еще. А пока прощай, хороший ты мой.
Мне кажется, я ничего не изменил в этом разговоре — так хорошо он врезался в память. И человек этот не ошибся: мы действительно еще раз встретились с ним.
Вскоре Иван Николаевич получил перевод в Омск, и в январе 1914 года мы оставили Иркутск.
Омская гимназия встретила меня неприветливо. Все здесь пахло ужасной казенщиной, более гнетущей, чем в Минске. Директор гимназии, старик Курочкин, был ярым черносотенцем. Он ненавидел евреев, из нас всех старался искоренять чудившуюся ему повсеместно крамолу. Ношение ненавистного мне мундира стало обязательным. Обязательным были также и богослужения. Гимнастику он запретил совершенно. Вместо этого в гимназии практиковались строевые занятия и шагистика.
В Омске я очень много времени уделял конькам и однажды на катке познакомился с двумя девушками. Младшая из них, лет 17-ти, мне очень понравилась. Меня удивили и потянули к ней ее большие грустные глаза и какое-то трагическое выражение лица. Она сказала, что приехала в Омск недавно, работает горничной в одном большом и богатом доме, свободной бывает редко, очень любит коньки и сможет только по субботам и воскресеньям приходить на каток. То, что она горничная, меня не смутило, хотя нам, гимназистам, бывать с горничными в общественных местах не разрешалось. Я продолжал не только кататься с ней, но и провожал ее домой. При этом порой замечал, что глаза ее вдруг начинают увлажняться и она делает над собой усилие, чтобы не расплакаться. И это бывало каждый раз, когда мне так хотелось обнять и приласкать ее. А хотелось мне этого часто, потому что Наташа казалась мне почему-то жалкой, беззащитной, чем-то обиженной. Но она совсем не жаловалась на свою жизнь. И когда я однажды сказал ей, что люблю ее, и поцеловал, она крепко, крепко поцеловала меня в глаза и со слезами убежала. После этого я не видел ее две недели. Потом пришла. Весь вечер была грустна и молчалива. Я, как всегда, пошел ее провожать.
По дороге нас стала обгонять парочка — один мой одноклассник и гимназистка восьмого класса Юля. Всегда окруженная толпой поклонников, относящаяся ко всем нам свысока, Юля была бессердечная и пустая, в сущности, девчонка. Я ее терпеть не мог. И вот, когда они поравнялись с нами, эта самая Юля, повернув голову в нашу сторону, громко и отчетливо произнесла:
— Ты посмотри, до какой наглости дошли некоторые наши гимназисты! Они позволяют себе появляться в общественных местах и гулять по улицам с проститутками, не только не стесняясь приличных людей, но даже афишируя это.
Как я сдержался и смолчал, не знаю. Наташа остановилась. Я видел, что она стала бледна как смерть.
— Ну, прощай! Прощай! Мне пора! — произнесла Наташа, бросилась на другую сторону улицы и исчезла в темноте.
В следующее воскресенье Наташи на катке не было Начав кататься один, я увидел Юлю, окруженную, как всегда, своими поклонниками. Когда я проезжал мимо, она указала на меня пальцем и стала что-то говорить. Слов ее я не разобрал, но меня взорвало. Я подъехал к ней вплотную и остановился.
— Вы мерзкая, отвратительная девчонка! Как вы смеете оскорблять девушку, которую не знаете и которая, говорю вам прямо в лицо, несравненно благороднее вас и, по крайней мере, лучше вас воспитана. Она не ответила вам ничего на ваше оскорбление, а следовало бы! И предупреждаю, что я сделаю это обязательно, если вы попробуете еще сунуть свой нос куда не следует!
Юля заревела, кавалеры ее молчали. Я с гордым видом повернулся и уехал. Гроза почему-то не разразилась. Я долго не встречал Наташу. «Неужели Юля права? Почему же Наташа сама мне ничего не сказала?»
Однажды я увидел ее у магазина и подошел. Она очень смутилась и вначале не хотела даже протянуть мне руку. Мы пошли рядом. В сивере на отдаленной скамье она наконец заговорила:
— Боже мой, почему я тебе сразу не сказала всей правды? Боялась! Боялась, что ты не захочешь больше меня видеть, будешь презирать. Ведь правда будешь теперь презирать? Да я и сама знаю, что будешь... Ведь нельзя иначе — клейменая. Всякий меня на утеху купить может.
— Наташенька, милая! Не плачь Я так же буду к тебе относиться, как и прежде! Ты же не такая. Ты хорошая. Давай подумаем, как можно помочь тебе. Ну, не плачь же!
Она помолчала немного, вытерла слезы и, казалось, успокоилась.
— Эх, Алешенька, молод ты и жизни не знаешь! Вот послушай. Жила я с мамой в Саратове. Мама ходила работать поденно, а я занималась по хозяйству. Было мне 12 лет, когда мать вышла вторично замуж, а отца я не помню. Отчим мой пьяница был ужасный, бил и мать, и меня, и из дому все тащил. Промучилась с ним мать четыре года, да и умерла. Я хотела из дому уйти, да куда уйдешь? Одна-то. Страшно. Вот и жила... А потом пришла к нам барыня, такая важная, и говорит, что возьмет меня к себе в услужение. Отчим стал меня уговаривать — ну, я, глупая, и согласилась. Вот и попалась как птица в клетку. Из Саратова барыня-то моя да девчонки ее сюда уехали, в Омск. Что-то там неладно с полицией вышло. Ну, и все. Уйти теперь никак нельзя. Опутала она меня совсем. Задолжалась я до крайности. И чем дальше, тем больше. Да и отчиму моему заплатила она за меня 500 рублей, сама мне расписку его показывала. Одна только мне дорога — в петлю. Куда же еще пойдешь с желтым билетом?