— И все равно буду авиатором! Может быть, даже похлеще Уточкина! — заявил я дерзко.
Несколько месяцев спустя мы с Володей Загурским , могли наблюдать полет авиатора Васильева на «моране». Увидели, как он делает восьмерки, изящно виражит, скользит на крыло. Этой легкости и изящества не хватало в полете Уточкина. «Так, и только так надо летать — свободно, будто птица!» — думал я.
И тогда мы с Володей приняли твердое, окончательное решение: будем летчиками.
Это решение не могло не повлиять на мое отношение к спорту. Гимнастику нам преподавал замечательный спортсмен чех Скоканек. Правда, он умел еще и ругаться, но дальше «санкраменто» и «дикий сволёчь» дело у него не шло. При этом мы, виновники его гнева, не могли удержаться от смеха. Кончалось обычно тем, что и сам он начинал хохотать.
Я ничем не умел увлекаться в меру. Так было и с гимнастикой. Заметив мое усердие, Скоканек отобрал меня в группу, с которой он занимался и в неурочные часы. Любимыми моими снарядами были турник и кольца. Вскоре наряду со снарядами я начал заниматься еще и акробатикой, и партерной гимнастикой. Мы участвовали в спортивном слете в Вильно и заняли там второе место, а, выступая в Минске на треке (так назывался тогда наш велодром и платное место гуляний), я лично, будучи учеником шестого класса, занял первое место по гимназии.
Чрезмерное увлечение спортом, и особенно полеты Уточкина и Васильева, совсем вскружили мне голову. И я тоже решил, что учиться в гимназии не стоит, так как буду только авиатором. К такому выводу я пришел еще и в результате двух инцидентов.
Произошло это в шестом классе. Однажды на уроке латинского языка молодой преподаватель Маслоковец, не умевший ладить с ребятами, запутался при объяснении урока и стал нести околесицу. Первый ученик нашего класса Левкович очень вежливо указал ему на это. Разозленный Маслоковец выгнал его из класса и продолжат выпутываться. Я поднял руку.
— В чем дело? Говорите.
— Виктор Иванович! Скажите, пожалуйста, как перевести вот эту фразу? — И я протянул ему учебник латинской грамматики.
Маслоковец вскочил как ужаленный. Страшно покраснев, он пропищал фистулой:
— Вон из класса! Вон, сейчас же вон... негодяй!
Я важно и, как мне казалось, с достоинством вышел. Фраза, о которой я спросил учителя, в переводе значила: «Всякому человеку свойственно ошибаться, но только глупому упорствовать в своем заблуждении».
Вечером того же дня к нам пришел гимназический сторож Матвей и вручил извещение: маме предлагалось явиться к его превосходительству директору гимназии для переговоров о моем поведении.
— Я обещала, что ты не будешь больше так себя вести, — тихо сказала мама, возвратившись и почему-то не глядя на меня.
— Мамочка, но ведь я защищал своего товарища! Я же правду сказал!
— Да, ты защищал несправедливо наказанного товарища. Да, ты сказал правду — это хорошо. Но запомни, что хотя правду и нужно говорить людям в глаза, однако не всегда в такой форме, как сделал это ты. Подумай, в какое положение был поставлен тобою учитель перед классом?
Я ничего не ответил. Продолжал считать себя правым, но и огорчать маму больше не хотел. Это был мой первый конфликт со своей совестью Я не мог решить, кто же прав: мама или я? И все же на следующий день извинился перед Маслоковцем в присутствии всего класса.
В другой раз дело обернулось серьезнее.
Однажды на перемене я подошел к окну и, облокотившись, стал глядеть на улицу. На душе у меня было смутно, и хотелось есть. Вдруг я почувствовал, что сзади кто-то быстро отвернул мне по пояс гимнастерку. Это было ужасно: сзади, в верхней части моих брюк, доставшихся от старшего брата, торчала большая заплата.
Я моментально обернулся.
— Ха, ха, ха, ха, ха, — захлебывался смехом мой одноклассник Гохгейм. — Смотрите на него! Дворняжка, оборванец несчастный! Как ты смеешь, дрянь эдакая, ходить в таком виде в нашу гимназию, позорить нас? Место тебе не здесь... — Он не договорил.
Ребята сурово глядели, но не на меня, а на него. Он был единственным сыном богатейшего в городе промышленника, славившегося на весь Минск дикими выходками и порочным поведением. Это был тип настоящего самодура, словно взятый напоказ из пьес Островского. В сыне своем он души не чаял. Каждый день лоботряс этот, жирный и раздутый, приезжал в гимназию на роскошном рысаке; сопровождавший лакей раздевал и одевал его. Наше начальство угодничало и лебезило перед сынком богатея, всячески оберегая от ненавидевших его учеников. Я Гохгейма тоже терпеть не мог.