После великолепных горячих булочек и кофе со сливками стало совсем весело.
- Листья желтые над городом кружатся, - запел вдруг, сидя за рулем, Дубкевич. Голос у него оказался чистый, приятный. - Подхватывайте, мадам.
Хутор Дубкевича представлял собой настоящую барскую усадьбу, с подъездной аллеей, широченной лужайкой перед домом, портиком с двумя деревянными колоннами, внешней галереей во весь второй этаж и желтым резным фронтоном, на котором был изображен стоящий на задних лапах медведь на фоне солнца с лучами. По обе стороны тянулись боковые пристройки - потом Таня с Павлом узнали, что в левой, примыкавшей к дому, располагалось жилище "экономок", некое подобие музейной горницы, заставленной разного рода традиционной утварью, от прялок до колыбелек, и вполне современные жилые комнаты со всеми удобствами. В пристройках справа, расположенных чуть в отдалении, находились действующие маслобойня, пивоварня и коптильня. Позади них виднелись деревенские домики. Покупая в свое время "хутор", Дубкевич купил и эти давно заброшенные постройки, отремонтировал их и теперь сдавал крестьянам в аренду, которую они платили произведенными продуктами. За домиком "экономок" раскинулся фруктовый сад.
Сами "экономки" - две льноволосые белозубые красавицы в длинных белых платьях с цветными поясами - поджидали гостей на широком крыльце. Они поклонились в пояс сначала Дубкевичу, а потом Тане с Павлом и поднесли каравай на расшитом рушнике. Каждый отломил по кусочку.
- Какая прелесть! - сказала Таня.
- Мы здесь чтим традиции, - ответил гордо Дубкевич - К сожалению, завтра рано утром я уеду, но через три дня буду обязательно.
- Почему именно через три?
- Праздник, - лаконично сказал Дубкевич. По случаю приезда дорогих гостей Мирдза и Валда - так звали "экономок" - быстренько затопили баню и от души напарили их, сначала Таню, а потом и Дубкевича с Павлом.
Тому было страшно неловко, что его хлещут веником, разминают, мылят и поливают водой почти незнакомые и совершенно обнаженные красавицы. Дубкевич же, привычный к таким процедурам, только покрякивал довольно и размягченным голосом давал короткие указания по-латышски.
- Сейчас квасом парку поддадут, - сказал он лежавшему на соседнем полке Павлу. - Хорошо, да?
- Да, - сказал Павел и прикрыл глаза: в этот момент над ним склонилась Мирдза, почти касаясь его своей пышной розовой грудью. Дубкевич хохотнул и шлепнул Мирдзу пониже спины.
- Нравится? - спросил он Павла. - Выбирай любую. Мне не жалко.
- Спасибо, у меня уже есть, - легко ответил Павел, но при этом ощутил внутри, несмотря на весь банный жар, какой-то холодок.
- Смотри. Жизнь - она одна. Всего попробовать надо.
Наутро Дубкевич уехал в Ригу, и молодые супруги оказались предоставлены сами себе. Утром Таня договаривалась с кем-нибудь из "экономок", к какому времени подавать обед, а потом они шли купаться, кататься на лодочке, гуляли по лесам, собирая щавель и первую землянику. Побывали они и в деревне, жители которой приветливо им улыбались, с радостью показывали свое хозяйство, норовили угостить чем-нибудь вкусненьким. По-русски все они, включая и молодежь, почти не говорили. Даже Мирдза и Валда понимали сказанное Таней и Павлом с трудом. Поначалу он даже принял их странную русскую речь за латышскую. Исключение составлял только Гирт, сын пасечника, с которым они побывали на ночной рыбалке.
Покой и отрада этих мест бальзамом вливались в душу Павла. "Наверное, именно здесь и именно так надо жить, как живут эти люди, - бесхитростно, благостно, в чистых трудах, среди чистой природы... Эх, бросить бы все к чертовой матери, купить домик в этой деревеньке, поселиться здесь с Таней, завести корову, лодку, несколько ульев. Язык выучить".
Несколько раз на дню он ловил себя на подобных мыслях, но с Таней ими не делился - она не любила пустых мечтаний, а он прекрасно отдавал себе отчет, что в реальность претворять эти мечты не станет. И не хочет. Через три дня, как и обещал, вернулся Дубкевич.
- Что у нас по программе? - спросил его за обедом Павел.
- Лиго, - ответил Дубкевич. - Янов день сегодня.
- Ой ли? - хитро прищурилась Таня. - День Купалы завтра, а сегодня - ночь купальская.
- Правильно, - удивился Дубкевич.
- Обряды везде одинаковы, - пожала плечами Таня. Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними - прохладная вода: нырни, умойся - и вернешь себе потерянное. Что потерянное - неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. "Рви и беги", - что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая - на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась...
С вечера чувствовалась суета и радостное возбуждение в лицах. Дубкевич устроил Таню и Павла в моторке, и они покатили через озеро на какой-то островок далеко за устьем впадающей в озеро реки. Островок порос обильными травами, тростником и перелесками. Там их ожидала компания в меру шумная, сдержанная балтийским немногословием. Мужчины по-деловому направились за хворостом для купальского костра. Женщины с бесцветными холодными глазами вовлекли Таню в собирание цветов.
- Потом сумрак будет, - пояснила Инга Сабляустене, родственница Валды, специально приехавшая сегодня из Резекне.
Полевые цветы собирались на венки, и Таня быстро вошла в раж.
- А это что? - спрашивала она у Инги.
- Это не надо. У нас его зовут ведьмин глазок. Но Тане стало жаль бросать этот желтенький пятилистник, и она решила вплести его в свой венок, никому не показывая.