— Да, я... Здравствуйте, Юлия Юльевна... Опять ничего?.. А эпизоды?.. Четыре дня массовки? Взятие Ораниенбаума, отход Юденича?.. Спасибо, пожалуй нет, каждый день туда-сюда мотаться. Больше проездишь, чем заработаешь... Знаете, я ближайший месяц-полтора массовок брать не буду... Да, кое-что... Но если будет эпизод или вдруг роль, вы уж не забывайте, я в долгу не останусь... И вам спасибо большое.
Нинка, ничего не понявшая из разговора, первым делом спросила возвратившуюся Таню:
— Ну что там?
— Да так, пустяки всякие предлагают...
— Ну, а вообще?
— Вообще? Вообще, как сама видишь, на мели я, Нинка... Наливай по второй, что ли...
В Склифосовского Таня пролежала до середины марта.
Выписалась, забрала вещички из гостиничной камеры хранения, съездила на студию, получила причитающийся ей остаток за «В начале большого пути», двести с копейками, — мимо жирных подарков, обещанных Клюквиным каждому участнику фильма, она пролетела, как фанера над Парижем. Позвонила следователю Иванову — попрощаться и узнать, как же решилось дело с Никитой, который обезумел вконец и наклепал сам на себя, будто бы он зарезал Огнева. Следователь сообщил ей, что Захаржевский от самооговора отказался, из-под стражи выпущен и где он в данный момент — неизвестно. Что ж, неизвестно так неизвестно, разыскивать его она не собиралась. В Москве делать ей было нечего, и она вернулась в Ленинград.
Остаток весны Таня понемногу приходила в себя — поначалу жила как в тумане, автоматически, душевный ландшафт ее мало чем отличался от царства Божественного Скривнуса: промозглая и серая глинистая пустыня, без кустика, без травинки — но уже без сырых шатров, центурионов, без внушающих ужас черных парусов, без пасти Владыки, вырастающей прямо из перерезанного горла. Ей ни до кого не было дела — и никому не было дела до нее. Телефон молчал, безмолвствовал и дверной звонок, на улице, куда она выходила по возможности редко, никто не провожал ее взглядом, не перешептывался за ее спиной — или она всего этого не замечала. И на том спасибо.
Когда она вернулась домой, соседка молча передала ей два полиэтиленовых пакета, забитых письмами. Прежде Таня назвала бы их письмами от поклонников, но теперь, перебрав конверты и посмотрев на даты, увидела, что подавляющее большинство писем было отправлено на другой день после того, как в печати появились некрологи Огневу (в «Вечерке» написали «трагически погиб», а «Советская культура» обтекаемо сообщила: «ушел из жизни»). Отложив в сторону письмо Лизаветы, извещение о задолженности по коммунальным платежам и официальное уведомление из института о том, что студентка Ларина Т. В. за систематические пропуски занятий отчислена, Таня сложила остальные письма обратно в мешки и снесла на помойку. После этого всплеска поток писем иссяк, приходило два-три в неделю. Таня, от нечего делать, стала прочитывать их перед тем, как выбросить. Они были скучны и однообразны.
«Таких, как вы, надо изолировать от общества нормальных людей. Своим коварством и развратом вы убили замечательного артиста, а скольких неопытных молодых людей морально убивают с экранов ваши „героини“, такие же безнравственные, как и вы сами. Позор и безобразие!»
Вариация на тему Девлеткильдеевой. Глас народа № 1.
«Мы, нижеподписавшиеся, осужденные учреждения 14/219-Б, не верим, чтобы Вы, уважаемая Татьяна Ларина, были в этой мокрухе замешаны, и каждому, кто против Вас что вякнет, рога пообломаем. Мы все вас любим, и Ваша фотка в каждом бараке у нас висит на почетном месте».
Глас народа № 2.
«Уважаемая Татьяна Ларина! Мне четырнадцать лет, и я восхищаюсь Вами. Моя мечта — когда вырасту, быть похожей на Вас, чтобы из-за меня мужики тоже горло себе резали! Пожалуйста, пришлите мне Вашу фотографию с автографом».
Глас народа № 3.
Ближе к лету онемение стало проходить, а чувства — оживать. Ответила на встревоженное письмо Лизаветы. Заплатила в сберкассе за квартиру. Снесла в стирку гору белья и сдала в чистку каракулевую шубейку. Позвонила на студию, напомнила о себе — обещали дать знать, если что будет. Сходила прогуляться на залив, подышала свежим ветерком. Вечером купила полбанки, выжрала в одиночку и отрубилась. Назавтра весь день ревела. Потом помылась от души, обернула мокрую голову полотенцем, села на кухне, заварила кофе покрепче, положила перед собой чистый лист бумаги и стала думать, как жить дальше.
С работой пока что пауза. Возможно, и долгая. Чем такая пауза вызвана, отгадать несложно: Глас народа № 1. Ругательные письма, разумеется, шли не только ей, но и по начальству. А начальство — оно, конечно, в курсе, но не начнешь же народу разъяснять, как оно все на самом деле было: ведь официально-то у нас в стране никакого гомосексуализма нет, как нет наркомании, проституции, добрачных и внебрачных связей...
Из института ее выперли. Правильно, между прочим, сделали — она и дорогу туда забыла. Однако же теперь недолго осталось ждать, что и с квартиры ее попросят. Фактически она давно уже живет здесь незаконно, потому что к стройтресту, которому принадлежит этот дом, ее работа никакого отношения не имеет. Теперь же исчезла и последняя формальная зацепка — Таня перестала быть студенткой-целевичкой. Может, какое-то время, из уважения к былой славе, ей и дадут пожить здесь. Но в любом случае, надо настроиться на то, что придется теперь мыкаться по углам. Или возвращаться в трест, куда-нибудь в плановый отдел или бухгалтерию. Ведь среднее специальное у нее все же имеется.
Но как не тянет за конторский стол после света рампы! Нет, по крайней мере полгода форы она себе дает. Не получится с кино — в театр какой-нибудь устроится, в варьете. А квартира — да Бог с ней, с квартирой. Она теперь свободна, одинока, найдет себе какую комнатушку-и ладно. Не впервой. Из города-то ее никто не вытурит, пока она с ленинградским мужем расписана.
Деньги кончаются, и новых не предвидится. Опять же, есть два пути — либо залезть в сберкнижку, у нее там на срочном вкладе от актерских барышей тысяча с небольшим имеется, либо начать распродавать барахло, которого за это времечко тоже изрядно накопилось. Одежка лишняя, всякие там фарфоры, хрустали и побрякушки, без которых прекрасно можно жить, а таскать за собой по квартирам — одна обуза. Деньги — они и в Африке деньги. И карман не тянут. Нет, при таких ближайших перспективах — лучше налегке, но при своих.
И она позвонила Нинке. А теперь вот про все это дело ей же за бутылочкой рассказывает.
— Ой, да не про то ты, подруга! — бурчала Нинка, разливая по четвертой. — Ты лучше про кино расскажи, про актеров... — Набрала воздуху побольше и выпалила, наконец, тот вопрос, который давно уже покою не давал ни ей, ни всей общаге: — Правду говорят, что Огнев из-за тебя зарезался?
Неизвестно, как отреагировала бы Таня на этот проклятущий вопрос, только вышло так, что она недослышала его: позвонили в дверь, и она бросилась открывать, а Нинка, не сразу отреагировав, задала этот самый вопрос пустой табуретке.
— Га-а! — заорал с порога Белозеров, врываясь в прихожую и целуя остолбеневшую Таню в щеку. — Я ж говорил: дома она, в тоске и томлении. А ты все — в Москве, в Москве! Заходи давай!
И на шею Тане бросилась визжащая от радости Анечка Шпет.
— Вы... откуда вы? — вымолвила Таня, вконец теряя голову от такого напора.
— Да вот, последний день на плезире отработали, теперь вот отмечать это дело едем, решили крюка дать — да тебя, буку, с собой прихватить, — ответил Белозеров. — Мы же не то, что некоторые, старых друзей не забываем.
— Но, Сережа, — смущенно сказала Таня, — ты же знаешь...
— Знаю-знаю... Только все равно, это не повод. Могла бы позвонить, мы ж волнуемся.
— Вы тоже могли позвонить.
— Ох, все полеты, полеты... — Белозеров заглянул на кухню, увидел присмиревшую Нинку. — Здрасьте, девушка... Тань, ты тут, я погляжу, тоже не грустишь. Вон и бутылочку приговорили с подружкой.
— Пойду я... — поводя плечами, сказала Нинка и отправилась в комнату за сумками. Отговаривать ее никто не стал.
— Собирайся, мать, — сказал Белозеров авторитетно. — Надо тебе встряхнуться, это я как врач говорю.