Посидит дедушка, порассказывает и дальше пойдёт. А следы его бегут за ним, как собаки.
Хороший, видно, человек. Ботинкер и сам бы за ним побежал, но не может оставить могилу. Он — как надгробие на могиле солдата. Нет другого, так пусть будет хотя бы он.
Трое в пустом городе
Жизнь ушла из города. Только в окошке свет. Старая женщина хлопочет по хозяйству.
Входит солдат.
Старуха думает, что он из тех, кто вывозил из города население, и говорит, что никуда не уедет.
Солдат считает, что надо ехать, здесь оставаться опасно, здесь даже он, солдат, не сможет её защитить.
Старуха говорит, что не нуждается в его защите. Это огорчает солдата, потому что раньше в его защите нуждались многие.
Старуха машет рукой. Она старая, в ней жизни так мало, что нечего защищать. А вот солдат пусть себя побережет, он молодой, ему вредно здесь оставаться.
Нет, ему не вредно. Неприятно, но не вредно. Он любит эту землю, но она теперь стала другой. Какой-то холодной, чужой, мертвящей.
При этих словах появляется смерть. Она пришла за старухой, но услышав, что та не одна, затаилась за чем-то из мебели и прислушалась к разговору.
Старуха приглашает солдата сесть, но он отказывается. Солдатская служба — либо стоять, либо лежать.
— Я бы тебя покормила, но у нас все продукты вредные, — говорит старуха. — Мне-то они не вредные, а молодому могут повредить.
Интересно, почему это? — заинтересовалась в своём укрытии смерть.
— Мне тоже не вредные, — усмехнулся солдат. — Просто я не хочу есть. Не проголодался ещё. И, наверно, уже не проголодаюсь.
Старуха не верит. Солдатики наши всегда голодные, их плохо кормят, жалуется она.
Солдат с ней не согласен. Солдат не могут плохо кормить, их всегда кормят досыта.
Старуха и тут ему не верит. Их чернобыльские ребята служили в армии, рассказывали.
— Ну, — говорит солдат, — это, может, сейчас кормят плохо.
— А ты разве служишь не сейчас?
— Не сейчас, меня ещё в сорок третьем убило. Я лежу здесь неподалёку… вернее, лежал. А теперь что-то стало с землей, совершенно лежать невозможно.
Старуха не удивилась. Их много, солдатиков, лежало в земле, а теперь, видно, стало невмоготу. Как же тут улежать при такой радиации?
Солдат не знает, что такое радиация. Чувствовать чувствует, а знать — не знает. Не подумали о мертвых, сокрушается старуха, испоганили землю, а людям лежать.
Смерти это тоже не понравилось. Она пришла за старухой, а теперь не знает, куда её забирать. Надо подумать, что тут можно сделать.
— Сам-то откуда? Не чернобыльский? — спрашивает старуха.
— Чернобыльский. Раньше был не чернобыльский, но это только первые восемнадцать лет. А всё остальное время чернобыльский. — Он помолчал. — Да я тут рядом лежу, сразу за городом. Правда, адреса у меня нет, там сверху ничего не написано. Меня как убило, так я и лежу. Верней, лежал, пока было можно.
Он был солдат. Солдаты воюют между собой, а не с окружающим миром. Они умирают, но земля остаётся жить. Потому что надо же мертвым куда-то уходить, как жить живим, если мертвым уходить будет некуда?
Вот именно, подумала смерть.
Старуха тоже этого не знала. Она как раз собиралась уходить и была уверена, что ей есть куда уйти. Она потому и не уехала, чтоб уйти в эту, а не в какую-нибудь другую землю.
— Что же нам делать? — спросила она.
— Я пока не знаю, бабушка, — сказал он, хотя по земному возрасту она была не старше его. Но если земля стала другой, то и возраст земной, наверное, изменился.
Она поставила на стол помидоры и огурцы. Хлеб поставила. Пусть поест, раз ему это не вредно. Но солдат есть не стал. Он смотрел на еду, будто видел её впервые. Вот какой она стала, её и узнать нельзя.
— Уходите отсюда, — сказал солдат. — Я уже уйти не могу, мне поздно уходить, а у вас ещё есть немного времени. Поищите себе другую землю, более пригодную для смерти.
Вот оно как получилось. Раньше наша земля была непригодна только для жизни, а теперь и для смерти непригодна, оказывается.
— Сыночек, — сказала старуха, — уж теперь-то я никуда не уйду. Раньше мне некого было здесь оставлять, а теперь у меня появился ты. Как же я тебя оставлю?
Они сидели друг против друга, — верней, она сидела, а он стоял, потому что за столько лет совсем сидеть разучился, — и им было хорошо вдвоем, хотя «хорошо» было для них давно забытое слово. Им было хорошо на этой земле, не пригодной не только для жизни, но и для смерти, потому что немножко-то жизни в них осталось, совсем немножко старухиной жизни — на двоих.