— В лысине нет ничего плохого, — сказал я.
— Ваше мнение меня не интересует, — крикнул он. Он все еще очень злился. — Мне нужно от вас только обещание.
— Я никому ничего не скажу, — пообещал я. — Даю слово.
— И лучше бы вам его сдержать, — пробурчал он.
Я дотянулся до своей полки и забрал лежащую на покрывале трубку. Потом стал повсюду искать кисет с табаком.
А. Н. Сэвори сидел на нижней койке.
— Вы, наверное, думаете, что я сумасшедший, — сказал он. В его голосе не осталось и следа от прежнего гнева.
Я молчал. Не знал, что ответить.
— Ведь думаете, правда? — настаивал он. — Думаете, что я рехнулся.
— Вовсе нет, — ответил я. — Человек вправе делать то, что ему по нраву.
— Считаете, что все это суета, — сказал он. — А вот и нет, ничего подобного.
— Да все нормально, — сказал я. — Правда.
— Это бизнес, — продолжал он. — У меня на то чисто деловые соображения. Я в Амритсаре работаю, это в Пенджабе. Там живут сикхи. А у них — культ волос. Они не стригутся. Только сворачивают их в узел на голове. Или под тюрбан прячут. Плешивых сикхи не уважают.
— В таком случае, вы здорово придумали, с париком, — заверил его я. Мне предстояло прожить еще несколько дней в этой каюте с А. Н. Сэвори, и ссора была мне совсем ни к чему. — Просто блестяще, — добавил я.
— Вы вправду так думаете? Честно? — растаял он.
— По-моему, гениальная идея.
— Я столько сил прилагаю, чтобы убедить всех этих сикхских валлахов, что волосы — мои собственные, — продолжал он.
— Вы имеете в виду хитрость с перхотью?
— Заметили, да?
— Конечно, заметил. Блеск.
— Это только одна из моих маленьких хитростей. — Он понемногу набирался самодовольства. — Кто догадается, что я парик ношу, если у меня перхоть сыплется, правда?
— Точно. Здорово придумано. Но чего ради мучиться тут? На корабле ведь нет никаких сикхов?
— Как знать, — сумрачно сказал он. — Неизвестно, что ждет тебя за углом.
Нет, он точно чокнутый.
— Я смотрю, у вас их несколько, — заметил я, показывая на черный кожаный футляр.
— Одного мало, — пояснил он, — по крайней мере, если все делать, как следует, а я привык только так. У меня с собой всегда четыре штуки, и они немного отличаются друг от друга. Не забывайте — волосы растут. Потому один немного длиннее другого. Каждую неделю я надеваю новый, чуточку подлиннее.
— А что потом, после того, как вы надели самый длинный парик? — поинтересовался я.
— А, — заулыбался он. — Это еще одна моя маленькая хитрость.
— Не понимаю.
— Тогда я просто говорю: «Кто-нибудь знает хорошего парикмахера?» А назавтра надеваю самый короткий.
— Но вы же говорили, что сикхи не одобряют стрижку.
— Я проделываю это только с европейцами.
Я уставился на него во все глаза. Он настоящий псих. Да я сам рехнусь, если поговорю с ним еще немного. Я сделал шаг к двери.
— По-моему, вы нашли замечательный выход из положения, — пробормотал я. — Блестящий. И ни о чем не тревожьтесь. Я буду нем, как рыба.
— Спасибо, старина, — сказал А. Н. Сэвори. — Вы хороший юноша.
Я вылетел из каюты и закрыл за собой дверь. Вот такой рассказ про А. Н. Сэвори. Не верите?
Послушайте, я и сам едва верил, когда на шатающихся ногах поднимался в бар.
Но обещание все-таки сдержал. Никому ничего не рассказывал. А сегодня это уже неважно. Человек этот был по крайней мере лет на тридцать старше меня, так что душа его теперь давно уже успокоилась, а его парики, наверное, разобрали племянники с племянницами и надевают их во время своих детских игр.
Пароход «Мантола»
4 октября 1938 года
Дорогая мама!
Мы сейчас плывем по Красному морю. Жара страшная. Ветер дует нам в спину и с той же скоростью, с которой идет наш корабль, так что на палубе нечем дышать. Трижды меняли курс, разворачивая судно против ветра, чтобы набрать немного воздуху в каюты и машинное отделение. Вентиляторы гонят горячий воздух в лицо.
Палуба заполнена обмякшими влажными телами, от которых идет пар, как от кухонного котла. Они курят сигареты и без конца кричат:
— Мальчик, еще одно легкое пиво со льда!
Сам я не особенно страдаю от жары — наверное, потому что худой. Между прочим, как только закончу это письмо, пойду играть в настольный теннис с еще одним тощим человеком — это ветеран правительства по имени Хаммонд. Играем мы голыми по пояс, а когда приходится прекращать игру, чтобы не утонуть в собственном поту, просто прыгаем в бассейн.
ДАР-ЭС-САЛАМ
Температура в тени на борту парохода «Мантола», ползущего на юг к Порт-Судану, равнялась 49 °C. Ветер дул в направлении, совпадающем с курсом нашего судна и с той же скоростью. Поэтому на палубе не чувствовалось ни малейшего движений воздуха. Трижды за первые сутки корабль разворачивали против ветра так, чтобы хоть какой-то воздух продул иллюминаторы и попал трубку. Толку от этих маневров не было, и даже загорелые крепыши со своими сухощавыми женами заметно поутихли. Как и я, они развалились в креслах под навесом, хватая ртом воздух, а пот струился по их лицам и шеям и капал на дощатую палубу. В такую жару даже читать не оставалось сил.
На второй день в Красном море «Мантола» прошла совсем близко от итальянского судна, которое, как и мы, направлялось на юг. Между нами оставалось метров двести, не больше, и мы увидели, что на его палубах полным-полно женщин! Наверное, несколько тысяч, и ни одного мужчины. Я глазам своим не верил.
— Что бы это значило? — спросил я у одного из судовых офицеров, стоявшего возле меня у поручней. — Почему там одни девушки?
— Это для итальянских солдат, — пояснил он.
— Каких итальянских солдат?
— Тех, что в Абиссинии, — ответил он. — Муссолини задумал покорить Абиссинию и послал туда войска численностью сто тысяч человек. А теперь везут итальянок, чтобы порадовать солдат.
— Вы меня разыгрываете.
— Девушек везут партиями, — продолжал офицер. — По девочке каждому рядовому, по две — каждому полковнику и по три для генералов.
— Ладно вам смеяться, — не верил я.
— Это в самом деле военный, — сказал он. — Там идет страшная бессмысленная и война, и все солдаты ее ненавидят. Им осточертело убивать несчастных абиссинцев. Поэтому Муссолини и шлет им девочек тысячами, чтобы поднять боевой дух.
Я помахал девушкам, и примерно две тысячи рук помахали мне в ответ. Настроение у них казалось очень приподнятым. Интересно, подумал я, надолго ли хватит им этой бодрости.
Наконец наша «Мантола» добралась до Момбасы. Там меня встретил представитель «Шелл Компани», который сказал, что я должен следовать дальше вдоль побережья в Дар-эс-Салам, что в Танганьике (теперь это — Танзания).
— Поплывете на судне берегового флота, которое называется «Думра», — сообщил он, — Через сутки будете на месте. Вот ваш билет.
Я перебрался на «Думру», которая отчалила в тот же день. Вечером мы зашли в Занзибар, где воздух напоен сладковатым пряным ароматом гвоздики. Я стоял у борта, держался за поручни и, глядя на старинный арабский город, думал, как же мне повезло — я бесплатно посещаю все эти сказочные места, а в конце пути меня ждет хорошая работа.
Мы вышли из Занзибара в полночь, и я лег спать в своей крошечной каюте с мыслью, что завтра мое путешествие завершится.
Когда я проснулся на следующее утро, судовые двигатели уже не работали. Я соскочил с койки и приник к иллюминатору. Впервые я видел Дар-эс-Салам и никогда это не забуду. Мы бросили якорь посреди обширной; подернутой рябью мелких волн иссиня-черной лагуны, окруженной со всех сторон бледно-желтыми песчаными пляжами, почти белыми. Волнорезы взбегали на песок, на берегах росли кокосовые пальмы в шляпках из больших зеленых листов и казуарины, немыслимо стройные, высокие и такие красивые, что дух захватывало от вида изящных серо-зеленых крон. А сразу за казуаринами раскинулись, как мне показалось, джунгли с невероятным переплетением темно-зеленых деревьев и богатой игрой теней и почти наверняка кишащие, сказал я себе, носорогами, львами и всяческим прочим злобным и страшным зверьем. Слева виднелся город Дар-эс-Салам, белые, желтые и розовые домики, между домишек я разглядел острый шпиль церкви и купол мечети, а вдоль набережной выстроилась шеренга акаций, усыпанных багряными цветами. Нам навстречу спешила флотилия каноэ, и чернокожие гребцы распевали причудливые песни.