Тишка уселся на крылечке, выставив голые ноги под увядающее солнце. Было по-утреннему тихо. С березы неспешно осыпались зашелушившиеся сережки. Их сердцевидные пластинки усеяли двор золотистыми блестками и всё текли и текли по-над крышей колышущейся сквозной кисеей, оседая потом на землю, как изморось, накапливаясь в копытных следах, в выбоинах, в щелях деревянного тротуара, в траве-мураве.
Из дому выскочил Славик с куском хлеба в руке.
— Опять на ходу жуешь? — подражая матери, укорил его Тишка.
— Да ладно тебе, не приставай, — отмахнулся брат.
— Вот подожди, заболит желудок, узнаешь…
— Не твое дело.
Славик что-то задумал и был возбужденно деятелен. Он перемахнул через изгородь, сбегал в баню, потом заскочил в дровяник. Тишка услышал, как под ним раскатилась, загромыхав, поленница. Потом Славка выскользнул в слуховое окно на крышу, зачем-то, рискуя свалиться, вприсядку спустился к ее обрезу, ухватился за выпирающую стропилину и, зависнув вниз головой, заглянул под тесовую кровлю, где вили гнезда голуби.
У Тишки с земли-то смотреть на брата и то перехватило дыхание. А Славик, распластав ноги, лежал на крыше, как на кровати.
— Порядок! — прокричал он и тем же путем, через дровяник, спустился в ограду.
— Чего порядок-то? — обнадеживаясь догадкой, спросил его Тишка.
Славик многозначительно помолчал.
— Ты вот что, Тишка… — сказал он наконец. — Ты сегодня дров опять наноси, воды притащи два ведра, на веники наломай березы, картошки не забудь накопать, корову запри, поросенка домой пригони, овец закрой…
— А ты-то…
— Я тебе, Тишка, два раза повторять задание не буду.
Чего-то со Славкой происходило таинственное: раньше он так не командовал, и Тишка перестал упираться, предчувствуя, что попал в какую-то прямую зависимость от брата.
— Вот когда все сделаешь, котята будут твои, — провозгласил Славка.
— А они что? Под крышей? — робко поинтересовался Тишка.
Брат не удостоил его ответом.
— Ну, я к Алику Макарову побегу. Мы с ним беспроволочный телефон изобретаем.
На беспроволочный телефон посмотреть, конечно, тоже бы интересно. Но Тишка знал, что его к изобретению и близко не подпустят, да и дел предстояло переделать немало. За какие-то надо было браться с утра — сходить в березняк за вениками, наносить дров и воды, накопать для поросенка картошки, промыть ее, — а то потом, когда пригонят скотину, только успевай поворачиваться: то овцы улизнули неизвестно куда, ищи их по всем дворам — никогда своего дома не знают, — то поросенок сбежал, да и корова, если встретишь ее без куска, вздымет хвост и, как годовалая телушка, метнется от тебя вдоль деревни; пока завернешь ее, и душу богу отдашь.
Тишка взял вилы, пошел в огород копать картошку.
От бани несло полынным угаром. У закоптившегося оконца горели красным огнем цветы иван-чая. Тишка любил слизывать с их лепестков выступавший мелкими росинками мед. Он и сейчас, воткнув вилы в грядку, направился было по колкой косовице к бане, как журавль переставляя босые ноги, но непредвиденное обстоятельство остановило его.
По тропке неторопливо пробиралась кошка, ее серая спина спокойно покачивалась среди черствеющего окосья. «К котятам идет!»
Тишка изумленно замер. Кошка посмотрела на него и, поджав хвост, уселась. Тишка равнодушно отвернулся, а сам косил глазом в ее сторону. Кошка продолжала невозмутимо сидеть. Тишка лег в траву, намеренно демонстрируя, что не обращает на нее никакого внимания. Кошка тоже хитрила. Выбрав на тропе местечко поутоптаннее, она свернулась клубком и закрыла глаза. Тишка с досады чуть не плюнул, но решил взять Мурку измором. Неужели уж у него меньше терпения, чем у нее…
Он повернулся на бок, подставив спину солнцу, и вприщур стал следить за кошкой. Она не подавала никаких признаков беспокойства и, сунув голову между лап, дремала.
В траве, перед Тишкиными глазами, сновали муравьи. По засыхающей трубочке обрезанной тимофеевки ползла кверху божья коровка. От травинки к травинке плел тягучую паутину тенётник.
Тишку разморило под солнышком, и он не заметил, как уснул.
Проснулся он, когда кошки не было на тропе, а голова, как чугун, гудела.
Солнце уже не припекало спину, переместилось к тополям, показывая, что давно миновало время обеда, и Тишке надо было торопиться, чтобы до возвращения матери переделать и свои и Славкины дела.
Вечером брат хохотал и подпрыгивал на одной ноге, напевая дразнилку: