Это у старикана была отдушина. И еще — работа. Он был ласков и добр к людям, но внутри его точила тоска. Лешка видел это. Лешка это просто знал.
Он теперь вообще стал узнавать многое о людях, которые работали или толклись в палатке управления.
Его, например, вначале удивляла дружба не дружба, а какая-то близость таких неблизких, не похожих друг на друга людей, как Ситников и Гулявый. Очень интеллигентный, но, казалось, Лешке, трусоватый, какой-то беспомощный главинж и лихой грубый механик — что было между ними общего? Лешка присматривался к ним. Все было сложней, чем казалось.
Никто ничего не рассказывал ему об Иване Тихоновиче Гулявом, но по разговорам, по отрывочным репликам и намекам он «сконструировал» его прошлое. Боевой офицер, командир саперного батальона, Гулявый потерял глаз на фронте. После войны показал себя энергичным и смелым инженером. Когда-то его имя часто можно было видеть в газетах. Гулявого взяли на работу в главк. И там произошло то, что Лешке было в общем-то непонятно: какой-то начальствующий чиновник Ивана Тихоновича «съел». Один раз подсек его инициативу, второй, в третий обрушил строгое взыскание, в четвертый учинил разнос. Гулявый стал всего бояться, почувствовал себя приниженным, незнайкой и хотел уйти на какую-нибудь стройку прорабом, чтобы все начать с азов. Вот тут и подобрал его Маныгин.
Иван Ситников был человек иной, и судьба у него складывалась по-иному. Классный шофер, он возил какого-то туза, насмерть разругался с ним и пересел на грузовую машину. Тут же поступил он заочно в политехнический институт, потом, плюнув на заработок, перешел на очное отделение. Он готовился стать физиком, говорили — неплохим, уже печатал статьи в научных журналах, но со студенческим отрядом попал в тюменскую тайгу и вырваться отсюда уже не смог, вернее не захотел. Здесь, почувствовал, он нужнее всего, и это — его стихия.
И вот они встретились, два Ивана — бывший главковский инженер и бывший шофер, «черная кость», как говорил о себе Ситников.
В принципе Иван был не из словоохочих, но при Иване Тихоновиче в нем словно бес пробуждался. Лешка не раз наблюдал, как большой, жилистый, подхватив под руку сухонького Ивана Тихоновича, он ходил с ним вдоль вагончика взад-вперед, топтал снег, гудел что-то, обсказывал и вдруг начинал раскатисто хохотать. Иван Тихонович, осторожно высвободив руку из-под лапищи Ивана, пялил па него свой глаз и с некоторым унынием сыпал, все сыпал гладкие, наверное, какие-то правильные фразы.
Иван был у главинжа в подчинении, но субординацию, судя по всему, признавал не очень.
Однажды, еще в марте, он ввалился в палатку, скинул шапку и рукавицы, плюхнулся на табурет у стола Ивана Тихоновича и охрипшим баском сообщил:
— Прикапутил я вашу теорию, точка! Кран на месте. Как штык. Что и требовалось доказать.
А мог бы и не сообщать. В управлении все уже было известно.
В тот день водители, перегонявшие по зимнику кран с площадки строительства Тунгинского газопромысла к месту будущего причала, наотрез отказались двигаться дальше: мог не выдержать лед на реке. Еще и еще раз промеряли его толщину — выходило, что водители правы, по норме на вес крана толщины явно не хватало.
— Ладно, ребятки, сыпьте на берег,— сказал Иван и сам сел за руль.
— С ума, Иван, свихнулся! Утопнешь запросто. — У меня опыт есть,— усмехнулся Ситников и двинул рычаги.
Десять километров волок он этот кран по реке. Десять километров зловеще трещал под ним лед...
— Знаю,— сказал Гулявый.— Буду писать начальнику управления докладную, чтобы он вас наказал.
— Начальник управления мне благодарность объявит. И ты, Иван Тихонович, будешь благодарить. Если бы я не привел кран сегодня, завтра бы уже никто не привел. Весна. А летом без крана на причале мы бы вообще вылетели в трубу.