— Ладно,— сказал Виктор Карданов и начал сбрасывать с себя одежду.
— Ты что, комиссар? — насторожился Иван.
— Мастер подводного спорта,— ухмыльнулся Антоха.
И тут в Лешке полыхнуло: «А я? Даже пяткой не двинул! Струсил, что ли?» Нет, он и струсить-то не успел — просто не подумал, что это может сделать не кто-нибудь, а именно он.
Скинув полушубок и валенки, Лешка, путаясь в пуговицах и застежках, торопливо сорвал с себя одежду, схватил легость и рванулся к полынье.
— Куда?!— еще успел услышать он чей-то тревожный вскрик, но не оглянулся, не приостановился: знал, что броситься в воду сможет лишь очертя голову.
Он нырнул с разбегу и в ледяной коричневой мути ударился о металлическую надолбу — угодил прямо в вездеход. Скрюченными от боли руками Лешка шарил по неприметным выступам и углублениям и никак не мог нашарить закрючину, чтобы зацепить легость. Грудь начало пронзительно ломить, тело сводило, воздух в легких кончался. Задыхаясь, вытаращив глаза, Лешка рванулся вверх...
Он не видел, как ушел в воду Карданов. Прикрывая Лешку тулупами, Слава и Аннушка растирали его спиртом, ломота отходила, телу сделалось жарко.
— Давай по-быстрому в сухое.— Аннушка начал натягивать на него рубаху и свитер.— И побегай, побегай, парень.
— Туда же,— Антоха Пьянков насмешливо хмыкнул,— цыпленок, а в воду...
— Ну, ты! — рыкнул на него Ситников, и Антоха отошел вразвалочку.
Ребята толпились у полыньи. Карданов вынырнул с легостью в руке, его рывком втащили в снег, на тулуп. Шерстяное белье схватывалось ледком. Кто-то сунул в рот ему фляжку. Карданов хотел что-то сказать, но задохнулся — от спирта, от мороза, от нехватки воздуха — и, закашлявшись, только мотал головой. Потом резко откинул тулуп, шагнул к полынье и снова нырнул.
— Ну, комисса-ар! — удивленно сказал кто-то.
Дима не выдержал, скрежетнул зубами.
— Мы же губим товарищей!
— Давай без паники,— глухо сказал Иван.
Очень муторно было ждать.
Наконец вода у ледовой закраины сильно колыхнулась, показались голова и плечи.
— Порядок! — выдохнул Карданов...
Хлебнув из фляжки и растершись спиртом, он сел у костра. Лешка глянул и удивился, что губы Карданова расплывались в глуповатой улыбке. Должно быть, он сам удивлялся содеянному. Заметив Лешку, Карданов подвинулся и похлопал по подтаявшему снегу, возле себя:
— Садись. Ну, окрестились мы с тобой в одной водичке? — И повернулся к ребятам: — Ни черта там не видно, муть в глазах.
У Лешки немного отлегло от сердца: никто его не ругал, комиссар вот даже оправдывал,— действительно же ни черта не было видно...
Водители уже протянули трос через фаркопф затонувшего тягача и прицепили ко второй машине. Ее намертво закрепили за толстый ствол кедра и пустили в ход лебедку. Натужно, взламывая лед, пополз из воды застрявший тягач. Парни вокруг кричали и пританцовывали. Только Иван Ситников немо сцепил зубы.
Переправу нашли неподалеку, но когда перебрались на другой берег, совсем свечерело. Варить еду не стали, поели мясных консервов, запили чаем.
Пошел снежок, присыпая палатку и машины, тайга нахохлилась. Навалилась ночь, бивак затих. Лешка думал о том, какой он нескладный. Сунулся, а дела сделать не смог. Ему было стыдно. И в то же время въедливым червячком копошилась обида: небось, никто, кроме него и комиссара, не полез в воду, так нет чтобы внимание проявить, хоть слово какое... Ну, не герой, конечно, а все же... никто не полез...
Сквозь брезент палатки смутно маячил огонь костра. Громадой подступил к биваку урман. Глухой, нехоженый, распластался он от Урала аж до Тихого океана, ощетинился дебрями, прикрылся болотами, напетлял-напутал речек да ручьев. Молчит затаенно и хмуро. Не любит он пришлых людей, не жалует. Только их по урману все больше. Таких вот малых, трепетных костров в ночи не счесть.
2.
Оседлость начинается с добротного жилья. Теоретически Виктор Карданов знал зто прекрасно. Вкусить же радость благоустроенности ему в последние годы как-то не приходилось — то ли по причине кочевого образа жизни, то ли из-за непутевости, которой мать попрекала его с малых лет. Зазорную, с ее точки зрения, черту эту она относила за счет наследственности, кивая на мужа. Семен Петрович при этом пофыркивал в седоватые усы и посмеивался:
— Никакой непутевости в парне нет, просто легкость души.
Самый младший в многодетной семье, тощенький и шустрый, Витюха встретил отца с войны пятилетним мальчонкой и очень гордился и солдатскими усами бати, и медальным звоном на потертой гимнастерке, и тем, что батя стал любимцем ребятни всей улицы. Самого Витюху сверстники тоже любили, хотя особых достоинств у него не было, кроме разве лихой бескорыстности, пугавшей мать. С любым парнишкой он мог поделиться чем угодно, и любимым его присловьем с малых лет было: «по справедливости», отчего старшая сестра прозвала Витюху «утопистом».