Лес словно бы редел, и заметнее стало все, что успели нагромоздить, построить, воздвигнуть люди на берегу озера. День ко дню и месяц к месяцу — сделано было немало. Теперь-то уж ясно стало видно: не просто дома в лесу понатыканы — растет заранее спланированный поселок.
Вот-вот должно было начаться бурение на воду — приехал буровой мастер. Звали его Петр Силыч Танаенко. Сибиряк, родом откуда-то из-под Красноярска, седой сорокалетний мужик, разговаривал он тихим голосом, был спокоен, но въедлив. Прежде всего поинтересовался он пригнанной с Тунги бурильной установкой и, ощупав на ней каждый винтик, потребовал от Ивана Ситникова срочного ее ремонта. Ему выделили Ваську Медведева, чем Танаенко остался доволен: и шофер, и слесарь, и моторист. Долго мастер копался в картосхемах геологов-изыскателей и проектантов, потом бродил вокруг поселка, все осматривал и чуть ли не обнюхивал, искал, наверное, какие-то одному ему ведомые приметы на воду.
Явившись к Маныгину, Петр Силыч обстоятельно изложил свое мнение о складывающейся ситуации, весьма недобрым словом помянул изыскателей и пожаловался на нарушение инструкций и норм.
— А что поделаешь, дорогой товарищ мастер? — сказал Маныгин и широко развел могутными руками.— Всю Сибирь не по инструкции строим! А?
Петр Силыч только похмыкал хитренько; ответ начальника управления ему, видать, понравился, хотя в полной правоте его он и сомневался...
Бурение вот-вот должно было начаться, а Лешка все еще секретарил. Теперь Маныгин не отказывал в его просьбе, только сказал: «Потерпи». И Лешка терпел.
Терпеть ему мешала Ната. Тихонькая его помощница-машинистка выказывала молчаливо такую настойчивость в проявлении внимания к своему непосредственному начальнику, что он серел от злости и тоски. И цветочки на стол каждое утро, и обожающие взгляды, и готовность метнуться выполнять любое его желание. Все это Лешку не просто раздражало, а мешало работать: в таких-то «райских» условиях попробуй попроси ее что-нибудь сделать. Противно было.
Лешка подчеркнуто не обращал внимания на все ее обожательские знаки, старался с ней не говорить и все, что мог, делал только сам. И ох как бывал он доволен, когда после работы влетала в «предбанник» Лена — своя, родная, любимая. Теперь уже серела и исходила пятнами Ната, а Лешка был зло рад.
Лена этой осенью по-весеннему цвела. Наверное, она и впрямь похорошела, а Лешке казалась просто уж красавицей. И на работе у нее все ладилось. Теперь она носилась с идеей «потока на одной помести» и добивалась, чтобы ее поняли и поддержали все, а в первую очередь, конечно, Лешка.
— Ты представь, Леша, это очень просто. У нас как делается? Что ни новая работа в помещении — ставь помость. Скажем, затирка потолка — без помести не обойтись. Затерли — убрали. Через день светильники подвешивать — опять готовь помость. А что предлагаем мы? Одна помость, и на ней — потоком — все работы: и затирка потолка и верха стены, и электротехнические операции, и установки вентиляционных коробов, и малярные работы. Ну? Доходит?
— Ленка,— Лешка рассмеялся,— тебя надо немедленно произвести в прорабы.
— Вот ты смеешься, а ведь у нас не получается. Сегодня затор у сантехников, завтра электрики подводят.,. Придется, видимо, идти к Анатолию Васильевичу.
— Правильно, пойди.
— И пойду!.. Ох, я забыла, от Джафара письмо пришло.
«Ах, чертов друг! Ей написал, а мне — не смог?»
— Гони сюда.
— Как бы не так! Личное, товарищ Новожилов, письмо, Поливиной Елене. Впрочем, на, доверяю. Тебя в нем тоже кое-что касается.
«Здравствуй, Лена-Леночка, хорошая девочка! — так шутовски, по-джафаровски начиналось письмо.— Пишу уже из благословенной Алма-Аты, посиживая в своем университетском общежитии. Летом был в Новосибирском академгородке, хотел оттуда к вам, чертям,' упасть с неба, но как вас с Лехой в тайге отыскать? И сверху-то, с самолета, в ней не разберешься, а на земле — ужас! Потом был дома.
Дома все хорошо. Мама моя стала умницей: больше не пьет. Видел, конечно, и твоих, и Лехиных родичей. У них тоже все хорошо. Бик джаксы!