— А в Тунгу? — растерянно спросил Лешка ни у кого.
— Иди, иди,— негромко зашумели ребята,— ведь он просит...
Лешка зашел в приемную. Пахло мятой, спиртом и еще чем-то неприятным. За фельдшерским столом Деля перематывала бинты. Лена помогала ей; она посмотрела на Лешку испуганным взглядом. В углу валялась искровавленная одежда. И тут же, в углу, отвернувшись к стене и упираясь в нее руками, стояла Надя; остренькие лопатки под платьем вздрагивали. Анна Максимовна кивком подбородка указала Лешке на белую дверь.
В палате стояли три койки. Одна была пустая, на второй сидел весь, как куколка бабочки, толстозапеленутый в бинты Антоха, а на третьей лежал Аникей.
Лешка остановился, боязливо и растерянно взглядывая па длинно и стыло вытянутое тело, неуклюже подвернутую руку.
— Сядь...— не разжимая зубов и не шевеля губами, слабым голосом выговорил Аникей.
Лешка осторожно присел на белую табуретку и нерешительно тронул вторую руку Аникея, вытянутую вдоль тела. Рука была влажная и холодная. Надо было что-то сказать, спросить что-то, по Лешке было немо.
— Вот,— сказал Аникей, говорилось ему очень трудно,— не везет.
— Ты помолчи, брат,— склонился к нему Лешка и почувствовал, как туго и сухо стягивается что-то в горле.— Полежи тихонечко, потерпи. Врач скоро прилетит, быстро на ноги поставит.
За окном заурчал, потом взревел мотор. Лешка привстал и увидел, как мелькнули два красных тревожных огонька. Уехали, без него.
Аникей посмотрел вопрошающе.
— В Тунгу поперли, этих гадов ловить. Я должен был тоже, да вот... задержался.
Аникей сипло, с присвистом дышал, потом заговорил:
— Сплоховал... я...
«Это Новиков, козявка, сплоховал!» — хотелось сказать Лешке, но он этого не сказал: зачем бередить Аннушку?
— Новиков... цел? — спросил Аникей.
— Новиков-то цел,— не удержал злости Лешка; ему хотелось закричать: «Он-то, гад, цел, а ты вот, дорогой наш Аннушка, умираешь ведь, а?!»
Аникею дышалось все труднее.
— Подышать бы... кислорода... Леха...
Лешка бросился к Анне Максимовне.
Больше его в палату не пустили.
— Леша,— попросил Маныгин,— сбегай-ка к дяде Кузе, узнай, может, есть что новое насчет погоды.
Лешка побежал на пункт связи.
Из динамика доносились резкий писк, треск и прорывающиеся сквозь них голоса диспетчеров ближних аэропортов и бортрадистов. «Сообщите обстановку в квадратах сто двадцать и сто двадцать один».— «Даю обстановку. Видимость три и четыре, ветер сильный и очень сильный. Полет запрещаю, полет запрещаю!..»
Лешка вдруг с тоской ощутил, как отчаянно оторван от них, от их поселка, этот где-то в метельной ночи неспокойно звучащий большой мир и как до него далеко. И хоть мир этот заботился о них, всполошенно перекликался и тревожился о погоде,— что толку от этого, если погода все равно брала свое, все равно пересиливала и к Аникею врача не пускала...
В уголке, скорчившись, сидел Слава Новиков,
— Ты меня осуждаешь. Но я же лучше хотел. Нам бы не отбиться, Васька же уголовник.
— Ты знал, что уголовник?
— В том-то и дело. Я еще у Татки узнал. И сказки я — пришиб бы, с концом...
Лешка встал:
— Жалко, что не пришиб.
5.
Аникей умер рано утром.
Часа через три пришел вертолет с врачом. Хлесткая воздушная струя сгибала верхушки деревьев, вихрила снег, и Лешке вспомнилось, как на эту поляну, тогда совсем еще маленькую, прилетел их первый, самый первый «борт» и все бросились к нему, только Аникей не бросился — вкалывал своим топором. Лешка очень ясно вспомнил его — запаренное, потное лицо, смущенная улыбка: «Дак задание же срочное...»
Все же врач прилетел не зря. Кровь, которую он привез Аникею, пригодилась для переливания Антохе.
В этот день все забыли о Неунко, его даже не покормили, и Лешка случайно наткнулся на старика. Неунко сидел на берегу озера и ел вяленую рыбу у костерка, почти на том же самом месте, на котором Лешка и Карданов увидели его впервые, и та же остяцкая лайка лежала рядом — еще одно из далеких воспоминаний.
Блеклыми слезящимися глазами старик посмотрел на Лешку, улыбнулся, показав прокуренные зубы, и покивал, приглашая к костру.
— Рыпы хочешь? Хорошая рыпа, муксун.
— Спасибо, дед, не хочу.
— А-ах, плохо, шибко плохо, ножом человека пыряй. Раеве можно, а? Хуже сверя. Приехал строить, сам человека пыряй.
— Дед, они же вовсе не строители, которые с ножами. Они уголовники, убийцы.
— Та-та-та, — покивал старик. — Упийцы, спаю пантиты. Неунко много снает. Ты войну, отнако, не вител. Неунко вител, помнит. Белые пыли, красные пыли. Я-комиссару провотник пыл. Комиссар говорил: бетный нато много олешков иметь, мяса, рыпы, все иметь. Князь, отнако, иметь как бетный. Как говорил товарищ комиссар — телал. Отнако хутые люти хороших лютей убивай. Полыпая война урмане пыла. Пантиты тоже ножом комиссара пыряй. Ты правильно говорил: эти люти плохие. Им пила не нато, им нож нато. Поймал, отнако, их капитан?