Морозный пар окутывал цепочку. Хмуро жались в сторонку вековые лиственницы.
У палатки с пристуком всхлюпывал топор. Аникей Малых старательно обтесывал лесину. Только сейчас ребята заметили, что этого парня у вертолета с ними не было.
— Во вкалывает, от топора не оторвешь!
Аникей застенчиво улыбнулся:
— Так задание же срочное,— и отер со лба пот.
Свалив с плеча тяжелый тюк, Лешка Новожилов остановился передохнуть. Совсем близко от него, широко расставив в снегу длинные ноги, обутые в унты, расстегнув полушубок, осматривался Маныгин. Не этот малюхонький, уже потоптанный пятачок, на котором прилепилась палатка, оглядывал он. Как боевой командир, занимая КП, приглядывается к местности, оценивая каждый бугорок и овражек, каждую складочку и возвышенность, так Маныгин вглядывался в окружающее.
Запахивая полушубок, начальник обернулся к Карданову:
— Виктор, давай лыжи, пойду на рекогносцировку... Ребята, ставьте вторую палатку: разместим в ней управление, рабочее место нужно.
— Озеро-то рядом, Анатолий, Светлым называется,— сказал Карданов.— Мы вчера с одним пареньком на старика ханта наткнулись, он объяснил. Подходящее имечко для поселка — Светлый, а?
— Подожди, комиссар,— отмахнулся Маныгин.— Будет и поселку имя. Хоть Светлым назовем, хоть Изумрудным, хоть, понимаешь, Бриллиантовым. Нам сначала дорогу надо на Тунгу. Дорога нам нужна, дорога!..
3.
С хрустом и протяжным уханьем падали деревья. Широко и прямо дорога всекалась в тайгу.
Собственно, это была еще не дорога — только просека. Дорогу по ней предстояло проложить. А сначала нужно было прорубить в тайге шестикилометровый коридор. Рубили сразу с двух сторон: с одной — десантники, с другой — группа, идущая от Тунги.
Лешка работал пилой «Дружба». Первые дни было до отчаяния маятно. Бойкое цепное «полотно» пилы вначале ходко врезалось в ствол, но потом его обязательно заедало. Пила ерундила, не слушалась Лешки, и, взмокнув от пота, проклиная все на свете, он готов был забросить зто с непривычки тяжеленное чудо техники в сугроб, плюхнуться в снег и зареветь. Да реветь было некогда.
Постепенно к пиле он приноровился и хоть работал, может, похуже других, однако стало терпимо.
По вечерам, забираясь в вагончике на нары, он ощущал в душе горечь и пустоту, промерзлое тело ныло от усталости, хотелось по-щенячьи скулить. А ведь физически Лешка вроде не был хлюпиком. Ведь и бегал неплохо, плавал и нырял. Только сейчас-то это было ни к чему. Тело чувствовало себя неуклюжим, руки теряли подвижность, а мысли в тесном, на шестнадцать душ, вагончике, пропитанном запахами пота и бензина, делались вялыми.
Парни, окружавшие Лешку, представлялись ему и взрослее, и сильнее, и находчивее. Может, так оно и было. Лешка старался дотянуться до них, а это получалось плохо. С болезненной своей мнительностью Лешка ощущал, что ему не хватает их простоты, уменья и сноровки. Занятый собой, он не видел, что и другим вживаться в непривычный быт и новую работу нелегко.
Все это было как болезнь, однако некоторые приметы указывали, что болезнь, похоже, излечима: не так стали мучать грубеющие мозоли на руках, меньше ныла поясница, и, бросившись на нары, Лешка уже не сразу проваливался в сон.
В этот вечер он долго не мог заснуть. Вагончик утихомирился, кое-кто уже смачно похрапывал. У печурки сидели трое: радист Слава Новиков, Антоха Пьянков, сушивший портянки, и Дим Димыч, как все теперь звали Диму Преображенского.
В дальнем углу ворчали:
— Сколько было говорено: по ночам в вагончике не курить.
— Да не бойся, не спалю.
— Туши, не то выкину... Тебя, имей в виду.
Кто-то храпанул во всю силу.
— Во дает!
Лешка повернулся на бок и стал смотреть на огонь. Жар от печурки доходил до него.
Дим Димыч железным прутом поворошил угли.
— Люблю огонь,— сказал он.— Что-то есть в нем такое...
— Гы,— откликнулся Антоха,— огонь все любят. Тепло.
— В нем, верно, есть что-то, можно сказать, таинственное и тревожное,— поддержал Преображенского Слава.
— Я, когда написал письмо в ЦК комсомола, попросился на Север,— начал Дим Димыч,— все время думал почему-то о вольных кострах. А приехал еще в Игрим — балки, грязь, теснота неимоверная. Валенки тут же у меня стянули. И у костра по-настоящему ни разу не посидел.
— Ты с Прибалтики? — спросил Антоха.
— Из Вильнюса.
— Что — костры там у вас жечь нельзя?
— Чудной ты. Разве в этом дело? Мне, может, надо жизнь узнать. Найти себя надо.
— Потерял, что ли? — усмехнулся Антоха. Он часто усмехался, но тугие, в рыжем волосе губы при этом почти не раздвигались. — У тебя, поди, и диплом есть?