— Дуся! Дуся!.. — позвала Анна своего стрелка, но никто не отозвался. Тревожное предположение, что Назаркина убита, навалилось, сдавило горло. Анна еще раз запросила ее, но в наушниках шлемофона что-то трещало, хрипело, кто-то просил прикрыть, взывал о помощи, и сквозь этот хаос эфира, рев моторов, треск пулеметных очередей до нее долетел чей-то знакомый голос:
— Уходи! Тяни на свою территорию, Анна!..
Потом наступила тишина. Кабину заволокло дымом, со всех сторон к ней потянулось пламя. Боевая израненная машина рухнула беспомощно вниз, а вместе с ней и Анна.
— Прощайте, братцы!.. — вырвались последние ее слова, и взрывом охваченного пламенем штурмовика качнуло землю.
Экипажи, вернувшиеся с задания, доложили командованию полка о том, что видели, о трагических минутах жизни Анны Егоровой. И в тот же день в деревню Володово ушла похоронная, а по штабам да инстанциям — наградной лист.
…Уже у самой земли Анну выбросило из самолета, и она успела рвануть кольцо тлеющего парашюта. Обгоревшая едва не до костей, с переломанной рукой, она чудом не погибла. Когда же пришла в себя и услышала чьи-то резкие окрики, не сразу и поверила в случившееся. «Нет, нет, что-то, конечно, произошло — не видно рядом ее боевой машины, Дуси Назаркиной, вокруг какие-то люди, носилки… Что-то произошло… Но только не плен. Какой еще плен — такое исключено!..» — мелькало в сознании, а слух все отчетливее резала чужая речь.
— Но то цо?.. Паненку мабуть до гестапу одвезуть? Тыи ордена заховать треба…
«Кто же это? Где я? — по разговору незнакомых людей пыталась понять Анна. — Может, у партизан?..»
Но властное, чужое, то, что уже ни с чем спутать было нельзя, врывалось все настойчивее, и уже совсем явственно Анна различила немецкие команды:
— Шнель, шнель, ферфлюхте!..
«Это — плен!» — как приговор пронзило Анну, и она тихо-тихо заплакала.
— Пани, не можно так. Вшистко бенди добже, — кто-то обратился к ней и осторожным касанием забинтовал раны, скрыв под бинтами ее награды и партбилет.
«Радомски лагежь…» — еще донеслось до Анны, и она провалилась словно в небытие.
Опомнилась в каком-то сарае. Рядом лежал лейтенант и кричал не своим голосом, прося о помощи. В углу кто-то бредил, в горячке призывал сражаться до последнего патрона, а лейтенант, лежавший рядом с Анной, вдруг успокоился, несколько раз повторил:
— Добейте меня… добейте же… — и затих.
Когда к Анне подошли двое и заговорили между собой, она поняла, что находится в Радомском концлагере, что большинство товарищей по несчастью с магнушевского плацдарма.
— Немецкий танк проутюжил окоп, где я перевязывала раненых, а тут, откуда ни возьмись, автоматчики. Вот они и захватили нас, — рассказывала девушка-санинструктор.
Анна попыталась приподняться, но острая боль в позвоночнике отбросила ее назад, на пол.
— Что ты, что ты! Лежи, не двигайся! — бросилась к ней санинструктор, и тут у Анны со стоном вырвалось:
— Пи-ить…
Юля Кращенко, так звали эту девушку, достала солдатскую фляжку с водой, смочила губы Анны, а когда принялась перевязывать обожженные руки и ноги, в бинтах обнаружила ее ордена и партбилет.
«Это — сразу расстрел!» — вспомнила Юля, как гестаповцы выискивали среди пленных комиссаров и коммунистов, и, переложив все под стельку обгорелых сапог Анны, она от нее больше не отходила.
«Как же это все случилось?.. Сколько прошло времени после того вылета?.. Что теперь ждать?..» — сквозь провалы сознания тревожно размышляла Анна. Как-то в щель барака между разорванными тучами выглянуло солнце — оно как бы удивлялось тому, что натворили люди, но тут следом донеслось отдаленное урчание «ильюшинских» моторов, и Анна оживилась, заволновалась:
— Юля! Юля, это же наши! «Горбатые»!.. — Ей показалось, что штурмовики летят именно к лагерю, и вдруг так захотелось, чтобы они ударили по этому их бараку, где она лежала, вся израненная, беспомощная, готовая в любое мгновение принять смерть, лишь бы не это унизительное бесчестье плена… Но штурмовики прошли стороной, рокот их моторов затих, и тогда спазмы сдавили горло Анны. Она зарыдала…
В тот же день часть пленных немцы погрузили в товарные вагоны и повезли в Германию. Юле Кращенко с помощью польских патриотов удалось остаться вместе с Анной, и потянулся эшелон военнопленных во вражий край.
Ни есть, ни пить Анна не могла: лицо от ожога стянуло коркой.
— Потерпи, Аннушка, потерпи. Привезут же нас когда-нибудь… — успокаивала ее Юля и через соломинку, вставленную сквозь сжатые губы, поила ее водой. Но чем дальше уходил эшелон с обездоленными, тем все заметнее слабела Анна — силы покидали ее.