Пролетели мимо два горящих самолета и взорвались внизу — «юнкерс» и свой. Проскочил совсем рядом «мессершмитт». «Но что это?..» — Дольников даже не поверил: «худой» развернулся и, на глазах увеличиваясь в размерах, понесся прямо на него. Затем от «мессершмитта» оторвалась огненная трасса и сверкнула над куполом парашюта.
Дольников энергично заработал стропами — парашют сжался, падение ускорилось, и вот под ногами спасительная земля. Удар!
Летчика накрыло белоснежным куполом, перед глазами мелкой рябью поплыли красно-желтые круги… Потом они исчезли, и совсем рядом послышалась чужая речь, грубые гортанные окрики. Немцы!.. Дольников не успел освободиться от парашюта, как на него навалились. Один из гитлеровцев рванул с гимнастерки летчика погоны. Дольников наотмашь ударил его. Немец упал. Тогда разъяренные гитлеровцы начали жестоко избивать летчика. Били методично, не торопясь, — прикладами, коваными ботинками…
Весь в кровоподтеках, Григорий уже терял сознание, когда подъехала машина и из нее вышел офицер.
— Фус капут, — сказал он, кивнув на ногу Дольникова.
Нога действительно была перебита, в ней глубоко засели осколки, но летчик, не желая быть склоненным перед врагом, превозмогая жесточайшую боль, поднялся.
— Больше-вик? — криво усмехнулся гитлеровец.
— Да, — ответил Дольников. При нем в потайном кармане гимнастерки лежала карточка кандидата в члены ВКП(б).
— Юда?
— Нет. Русский я…
Офицер кивнул автоматчикам на машину. Те втолкнули в нее теряющего последние силы Дольникова и куда-то повезли…
Случилось все это под Большим Токмаком тридцатого сентября сорок третьего года. Дольникова высадили на площади села, куда потянулись местные жители.
— Как же его избили, родимого… — сердобольно причитали женщины.
— Да когда же наши придут?..
Немец-охранник, открыв стрельбу, разогнал толпу.
Дольникова привели в гестапо на первый допрос.
Вокруг стола, уставленного бутылками, сидели эсэсовцы. У ног одного — огромная овчарка.
«Как фамилия?», «Какой полк?», «Где аэродром?», «Сколько самолетов?..» — обычные вопросы пленным летчикам.
Григорий назвался Соколовым. На остальные вопросы отказался отвечать. Тогда прямо на него, с пистолетом в одной руке и бутылкой водки в другой, покачиваясь, двинулся обер-шарфюрер — переводчик:
— Пей, руссиш! Может, разговоришься! — Волосатая рука немца, сжимая рюмку, замерла перед лицом Григория.
В ожидании представления пьяные фашисты, ухмыляясь, куражились:
— Болшевик! Продали Россию юдам!.. Теперь будешь немножко пить за наша победа.
Дольников потемневшим от захлестнувшей ненависти взглядом смотрел на глумящихся эсэсовцев. Каким-то подсознательным чувством ощутил, что вот сейчас он, русский солдат, должен дать отпор этим обнаглевшим фашистам, показать, что никогда не постичь им русский характер!
И Дольников выпрямился, едва не потеряв сознание от резкой боли в бедре. Но удержался.
— Русские пьют не так! — сказал он с вызовом, в упор глядя на пьяного обер-шарфюрера.
Переводчик, вернувшись к столу, взял граненый стакан, наполнил его до краев и протянул летчику вместе с куском хлеба.
— За победу! — произнес Григорий и выпил водку до дна. От хлеба отказался.
— О, карашо! Карашо, рус зольдат! Надо кушайт! — Гестаповец в белой рубашке бросил Григорию кусок курицы.
— Русские после первой не закусывают, — ответил он.
Тогда гитлеровец налил второй стакан. Пьяные голоса в избе притихли. Григорий снова выпил до дна и упрямо повторил:
— Русские не закусывают и после второй.
Гитлеровцы наперебой закричали:
— Пей, руски свиния…
Покалеченные в воздушном бою ноги едва держали Григория, невыносимо саднило тело, свинцом наливались веки. Собрав волю, он думал: «Только бы устоять, не упасть перед гадами на колени».
А немец наливал еще стакан:
— На, Иван. Перед смерть кушайт!..
Когда через силу, принуждая себя, Григорий сделал последний глоток, за спиной услышал тихий женский голос:
— Возьми, сынок… Если что — и умереть будет легче, закуси. И за что они только мучают тебя, изверги!
Григорий обернулся. В дверях избы стояла худенькая, по-деревенски повязанная платком старушка и протягивала ему блюдце, на котором лежало несколько огурцов и помидоров. Она уже направилась к Григорию, но здоровенный эсэсовец с маху ударил ее тяжелым сапогом в грудь.
Упало блюдце, покатились по полу помидоры и огурцы. С криком «Кого бьешь, гад!» Григорий кинулся было на гитлеровца, но и его сбили с ног. Снова заходили по израненному телу удары. Кажется, вся комната, весь мир заполнились чугунно-литыми ударами…